Алый Первоцвет возвращается

Робеспьер, этот автократический тиран, продолжал все так же оставаться молчаливым и все с той же непреклонностью так же отказывался посещать многочисленные сборища. Всем было прекрасно известно, что этот необъявленный, но фактический диктатор занят подготовкой мощнейшего удара по всем своим врагам. Его завуалированные угрозы, угадывавшиеся в те непродолжительные мгновения, когда он вдруг появлялся на спикерской трибуне, весьма не способствовали сохранению спокойствия даже у самых популярных представителей народа. Впрочем, все они впоследствии, когда этот монстр окончательно захватит власть, будут рады с готовностью присоединиться к нему.

Комитет общественной безопасности, переименованный теперь в Революционный комитет, прилагал все усилия, чтобы оказаться в милости у этого человека – он был то святым и неподкупным, то решительным и неумолимым, если дело касалось безопасности Республики. Все это вылилось в форму гнусного соревнования в жестокости между партией Робеспьера и Комитетом, и ни одна из сторон уже не могла остановиться.

Шовелен старался, насколько возможно, держаться подальше от всей этой суеты. Он смутно ощущал, что, быть может, судьбы обеих партий находятся у него в руках. Но единственное, о чем он думал теперь постоянно, было уничтожение наглого Сапожка Принцессы. Заполучив в свои руки одного из самых страшных врагов революции, он смог бы в течение какого-нибудь часа присоединить свой триумф к какой угодно из этих двух партий – к Робеспьеру с его бандой отъявленных мясников или к Тальену с умеренными.

Он, Шовелен, презираемый, отброшенный в тень, уже ставший символом провала, смог бы в какой-нибудь жалкий миг уничтожить всех тех, кто смеется теперь над ним; одним ударом свергнуть своих опасных врагов с пьедестала. И все это по истечении каких-то четырех дней…

Два из которых уже прошли!

Что же касается Маргариты Блейкни, то эти дни представлялись ей кошмарным сном. Два дня назад она получила несколько наспех нацарапанных строк, которая принесла присматривавшая за ней старуха. В этой записке было следующее: «Я его видела, он в полном порядке и не теряет надежды. Молю Бога за ваше спасение и его удачу; к сожалению, я не волшебница, чтобы хоть чем-нибудь помочь вам».

Подписи не было, но послание было написано женской рукой. И более за два дня ничего!

Шовелен перестал навещать Маргариту. Однако каждый день все в тот же условленный час она буквально чувствовала его присутствие за дверями. Она слышала в вестибюле его голос, звуки команд и звон оружия, затем какие-то приглушенные разговоры, после которых Шовелен на цыпочках подкрадывался к ее двери и некоторое время прислушивался. Маргарита в эти мгновения замирала как мышь, останавливая дыхание, и казалось, что в этой агонии ожидания прекращается даже течение самой жизни…

Вечером стало непереносимо душно, и Маргарита, открыв настежь окно, устроилась рядом, положив на колени безвольные повлажневшие руки и вглядываясь без какой бы то ни было мысли в далекий туманный горизонт.

В конце концов она задремала… Впрочем, в следующий же момент проснулась, ибо на Сент-Антуанской церкви пробило семь. И через несколько мгновений там, за наружной дверью, раздались знакомые шаги, какой-то шепот, звон оружия и жесткий смех. Это вновь вернуло ее из мира призрачных грез о счастье к чудовищной реальности ее собственного положения и к болезненному ощущению той смертельной опасности, которая нависла над ее возлюбленным.

Глава XXIX. На исходе второго дня

Вскоре после семи вечера разразилась надвигавшаяся с самого утра буря. Ревущий ветер вырывал клочья из ветхих крыш домов и в безумной пляске гонял по улицам неудержимые каскады всевозможной грязи и мусора.

Шовелену, пришедшему, как обычно, в намеченный час проведать охраняющего пленницу капитана, даже нечего было и думать о том, чтобы идти домой. Улицы стали совершенно непроходимыми. Поэтому он решил, завернувшись в плащ, переждать непогоду в одной из пустующих внизу кладовок.

Нервы его были издерганы окончательно, и дело здесь было не только в постоянной и неусыпной бдительности или изматывающей власти одной неотступной идеи, но еще и во множестве всевозможных мелких казусов и интрижек, в которых ему мерещились попытки покуситься на его с таким трудом приобретенную собственность в лице несчастной заложницы.

Он никому не верил: ни матушке Тео, ни солдатам наверху, но более всего – Терезе Кабаррюс. Последние друзья говорили ему в те дни, что лучше бы он заклеймил, подобно Рато, всех оборванцев Парижа, дабы отбить у них всякую охоту превращаться в проклятого Сапожка за какие угодно деньги.