Амазонки и странники

Но на саму Лену это приключение оказало совершенно катастрофическое действие. Когда поезд остановился на полустанке, состоящем из короткой бетонной платформы и проржавелой вывески «Лисьи норы», мы вышли и перебрались во второй – товарный – вагон. Одна дверь там в принципе не закрывалась. Внутри было малолюдно и очень свежо. По вагону гулял сквозняк. Кто-то невозмутимо спал на полу, завернувшись в непонятного происхождения тряпье. Мы устроились в углу, где, казалось, было чуть-чуть теплее. Лена сразу достала свой спальник, легла на него поверх, свернувшись калачиком и, отвернувшись к стене, и замерла. Оставшуюся часть пути мы провели в молчании.

Лена в последний час поездки как-то вся одеревенела и лежала, прижав кулаки к животу, очень бледная. Марина держала ее голову на коленях. Когда нам нужно было выходить, мы попытались ее поднять, но она просипела сквозь сжатые зубы:

– Живот…

– Спазмы, это бывает. Это от нервов, – быстро сказала Марина.

– Что такое? Отравилась? – испугался я.

– Менструация у нее, – громко объяснил Сашка.

Мы с Мариной разом дернулись и уставились на него, словно он выпустил изо рта клуб пламени. А Сашка даже бровью не повел, словно ничего такого и не было сказано.

Вокзал в Грибке был забит досками. Над ним возвышались два забытых козловых крана. Кучи досок под ними почернели и местами были тронуты гнилью. В этом месте к насыпи вплотную подступал лес. Под командованием Марины мы вынесли Лену на перрон и положили ее на доски. Сашка быстро сходил куда-то и принес воды в крышке от термоса. Марина покопалась в аптечке, достала две таблетки, раскрошила их дном термоса прямо в облатках, потом полученный порошок высыпала в воду и заставила Лену выпить.

– Полегчает минут через пятнадцать, – сказала она. – Давайте побыстрее добираться до деревни, ей нужно отлежаться на нормальной кровати.

На нашу удачу, «автобус» прибыл через каких-то двадцать минут. Еще три часа – и мы были в Тургаево. В селе, прямо на остановке «автобуса», нас встретила учительница Татьяна – она была знакома с Сашкой еще с прошлого его приезда, это ее муж оказался свояком начальника станции Кокошино Анатольича. Это была молодая еще женщина, с красивым, умным, но каким-то болезненно-бледным и исхудавшим лицом, с темными волосами, закрученными в типичную учительскую «фигушку» на затылке. Думаю, она выглядела старше, чем была на самом деле. Она куталась в старую огромную мужскую куртку, из-под которой косо торчал подол серого платья и худые ноги в очень старых, настолько немодных, что они даже мне казались смешными, старушечьих сапогах. Я видел в ней не столько женщину, сколько пример того, чем мне не хочется стать: провинциальным учителем, обреченным на прозябание в нищете и безвестности. Ее можно было использовать в качестве моего карьерного пугала, я смотрел на Татьяну и говорил про себя: «Вот видишь, ради чего ты сейчас страдаешь, парень: чтобы не стать таким, как она. Она ведь тоже, наверняка, когда-то была веселой молодой девушкой, училась в пединституте или, может, даже в университете, жила в городе, мечтала о будущей счастливой жизни. Одних мечтаний недостаточно, парень, ты это видишь…»

Быстро оглядев нас, Татьяна задержала взгляд на Лене и, не задавая лишних вопросов, подхватила с земли ее рюкзак и повела нас к школе, где нам предстояло квартировать, с любезной предусмотрительности Анатольича. Школа находилась в длинном одноэтажном оштукатуренном доме, где, судя по вывеске, располагалась также и местная аптека. Нас разместили в бывшей пионерской комнате (табличка, наполовину закрашенная белой краской, оставалась на двери, а вот гипсовый бюст Ленина был снят с тумбы и задвинут в угол, лицом к стене, и уже несколько поколений школьников упражнялись в рисовании импортных логотипов на его плешивой голове). Здесь было тепло и уютно. Я с огромным удовольствием сбросил на пол рюкзак, снял куртку и упал на стул, наслаждаясь тишиной, чувством безопасности и тем, что пол под моими ногами не ходит ходуном. Через всю комнату, повдоль тянулся ярко-желтый полированный стол, блестевший, как зеркало, в косых лучах заходящего солнца. Весь центр стола и подоконник большого окна в торцевой стене, откуда падал свет, были уставлены уродливыми цветочными композициями, в которых присутствовали, помимо садовых цветов, ветки с желтой листвой, коряги, сосновые лапы, какие-то овощи и поделки из бумаги, шишек и пластилина. На каждом горшке, содержащим единицу этого природно-культурного хлама, имелась бирка. Я подтянул к себе ближайшую вазу, содержащую неопрятный веник из сухой травы и веток с пожухлой листвой, и прочел: «Света Беликова. Осенние мечты».

– Осторожно, – попросила Татьяна. – У нас идет конкурс цветочных композиций.

– У нас в школе тоже каждую осень проводили конкурс букетов, – улыбнулась Маринка.

– А у кого их не проводили, – поддакнул Сашка. – У меня с этим конкурсом связано одно из воспоминаний, определивших мой характер на всю жизнь.

– В самом деле?