Американец

– Ты же помнишь, да? – вдруг спросил Американец.

– О чем?

– Это ты мне сказал, что мой отец заложил бомбу в поезд, где ехал Даниелино Карапуз.

Да, это был я, однако ни в одном судебном постановлении не говорилось об участии Человека-паука в той трагедии. Я лишь передал ему слова моего отца-лгуна. Наконец-то мы поквитались. Поквитались и проиграли, потерявшие всё сироты. Круг замкнулся.

– Я думал, ты меня за это ненавидишь.

– Я сам тебя спровоцировал, – сказал он. – Ты думал, что знаешь правду, и выдал ее мне.

– Чтобы задеть тебя. И, судя по всему, это была ложь…

Американец вздохнул.

– Сложно не поверить собственному отцу.

Он был прав. Мы изо дня в день держим ухо востро, чтобы нас не обвели вокруг пальца, оцениваем всех и вся: любовь партнера, уважение коллег, доверие босса, банковский счет, длину волос и члена, – и при этом мы почему-то верим на слово довольно-таки посредственным людям, которые могут похвастаться только тем, что они нас породили, стали нашими персональными богами.

– Почему ты так поступил?

– Как я поступил?

– Почему ты похоронил его отдельно от других?

– Я надеялся, что однажды ты его найдешь. Или что его найдет полиция. Пока они не знают, где тело, им не удастся от него избавиться. На этом они и проколются. А еще я его должник. Слова Эдуардо меня спасли.

– И ты рискнул своей жизнью, чтобы рассказать мне его историю?

– Не только его. Мой сын имеет право знать, кто его отец. Я могу предложить ему только правду, чтобы он сам решил, кем ему быть. – Лео спрятал пачку сигарет за лацкан смокинга. – Уже поздно, нам пора идти.

– Хорошо, – согласился я, убирая конверт с картой во внутренний карман пиджака.

Мы оба встали и впервые за весь день оказались в ситуации, не спланированной заранее. Это было очевидно. Он продумал все, кроме прощания. Из-за непонимания, кем мы приходимся друг другу, было неясно, как прощаться. Пожать руки, обняться, кивнуть? Дело не в том, что мы не хотели или не могли простить друг друга, нам просто больше нечего было сказать.

Кончилось тем, что Лео проводил меня к выходу и пожал руку:

– Пока, старик. Удачи.

– Пока, Американец. Хорошего тебе путешествия.

Я сел в машину, повернул ключ в замке зажигания и сдал назад. Я уже не злился на то, что он впутал меня в эту историю.

Лео стоял на пороге, фары освещали его лицо. Мне вдруг показалось, что сквозь время, боль и кровь проступила та обаятельная ухмылка, которой он встретил нас ночью в Неаполе, когда мы приехали из Бари. Я вспомнил красную футбольную форму, стук мяча о стеклянную дверь, щелчок раскрывшегося ножа, его топот, эхом прокатившийся по лестнице.

Я включил первую скорость и выехал с парковки на дорогу, усаженную лимонными деревьями. Пока колеса безжалостно расплющивали щебенку, я посмотрел в зеркало заднего вида: Американец поднял руку, прощаясь со мной.

* * *

– Американец – Овен, – сказала Нана, – и как во всех Овнах, суеверия в нем борются с истиной. Отсюда и все беды. Он вырвется из этого порочного круга, только когда одна из двух сил возьмет верх.

– Какая именно? – спросил я.

– Неважно. Суеверность примиряет тебя с поражениями и учит принимать действительность такой, какая она есть, а истина пробуждает мятежный дух и внушает, что перемены возможны. Иного выхода нет.

Нана бросила карты Таро на табуретку и встала с кресла, раскачивающегося как часовой маятник. Она вышла с веранды в кухню и вернулась с салатником.

– Американец выбрал истину, – услышал я ее довольный шепот. – Он всегда был сообразительным малым…

Я наблюдал за тем, как она идет к столу из красного дерева, накрытому к ужину, и ставит на него салатник.

– Прости, больше ничего нет, – извинилась она. – Я сегодня от боли сама не своя.

Я сел за стол и взглянул на кусочки помидоров и ломтики моцареллы, которые плавали в луже из молока, томатного сока и оливкового масла.

– Этого более чем достаточно, спасибо.

Мать бросила на меня хмурый взгляд, на лбу проступили морщины, словно любое проявление благодарности вызывало у нее подозрение, и вернулась в кресло на веранде. Воцарилась тишина. Ее нарушали лишь стук столовых приборов, звук, с которым мои челюсти пережевывали пищу, и позвякивание, исходившее от мамы, даже когда она сидела в кресле. На миг я засмотрелся на солнце, похожее на покрытый ржавчиной жетон, оно опускалось за бухту Трентареми. Волны бились о скалы, ветер усиливался и задувал в окна. – Значит, его нашли?

– Да, его учуял полицейский лабрадор.

– Где он лежал?

– Рядом с рекой, как и было указано на карте. Их всех арестовали.