Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Другая женщина ходила за обедом на фабрику-кухню – и вот она несет по стакану молока в каждой руке и поет. «Молоко – хороший повод для песни», – замечает Беннет. Или вот по улице идет женщина с ведром, кистью и листом бумаги: она расклеивает афиши после недавней метели. Приклеивает листовку к «узорной чугунной ограде сада при заброшенной часовне». Листовка гласит: «Выставка подневольного труда за границей и свободного труда в СССР в Центральном доме ученых». Сценка завершается словами: «На двойных воротах часовни висит замок величиной с мужской кулак»[397]. Наверное, женщина, расклеивавшая пропагандистские листовки, привлекла внимание Беннет неспроста: она пыталась примириться с собственным положением профессиональной журналистки, поставившей свои таланты на службу издания, которое, по сути, являлось средством пропаганды.

Рут Кеннелл тоже принесла в редакцию Moscow News надежду пополам со скептицизмом, но ей труднее было принять ограничения, накладываемые этой работой, и она долго не продержалась. Приехав в Москву (в конце марта или начале апреля 1930 года), Кеннелл бросилась разыскивать Беннет и узнала, что она и живет, и работает у Стронг. Стронг со своей всегдашней щедростью предложила Кеннелл работу и даже пригласила ей разделить с ней и без того уже тесноватое жилище. Кеннелл, хотя и не пришла в восторг от этих предложений, все же сочла за благо принять оба. Трезво оценивать окружающее ей мешали и тревога, и первое ощущение, что город изменился до неузнаваемости: «Серый, грязный, чужой мир, который, казалось, непоправимо изменился к худшему» всего за три года. Пассию Кеннелл, Джуниуса Вуда, тоже будто подменили: когда они встретились, рядом с ним была секретарша, и он явно не горел желанием возобновлять прежний роман.

Как и Беннет, Кеннелл сочла Стронг с ее сложным характером малоприятной соседкой, но были у нее и более важные поводы для огорчения. Рут писала матери:

За эти две недели мне столько всего довелось пережить! Это не сравнить с моими прежними московскими днями, просто невероятно, невозможно описать. Скажу лишь, что все очень изменилось, мне всему приходится учиться заново, жизнь здесь ужасно тяжелая, еды и всего остального не хватает, но у иностранцев, как у самого привилегированного здесь класса, всего вдоволь. И говорят, что чем дальше от Москвы, тем жизнь тяжелее.

Былому идеализму Рут теперь не на что было опереться.

Мои взгляды изменились. Я не хочу сказать, что все безнадежно или движения вперед нет, но какой ценой? И куда заведет эта абсолютная железная диктатура после того, как поставленные сейчас цели будут достигнуты?

Впрочем, ей удалось заключить на оптимистической ноте:

И все-таки я думаю, что эта страна действует на остальной мир как мощные дрожжи, пусть даже она не достигнет своей первоначальной цели[398].

По приезде в Москву Кеннелл или сделала аборт, или у нее случился выкидыш. Некоторое время ей нездоровилось. Она признавала, что жизнь в СССР может показаться «интересной и забавной», если подходить к ней объективно. Но в своем тогдашнем состоянии она с трудом отделяла собственные субъективные ощущения от окружавших ее картин бедности, разрухи и неустроенности.

Беннет же было гораздо легче подшучивать над тем, что она наблюдала. Стронг она по-своему жалела и рассказывала друзьям о том, как планы ее начальницы – «вести тонкий, умный, продуманный рассказ о жизни в России, который завоевывал бы друзей Советской России», – в итоге выродились в производство «чудовищного липкого потока типичной тяжеловесной русской пропаганды». Однако сочувствие к Стронг, попавшей в такое неприятное положение, вовсе не облегчало жизнь Беннет, вынужденной жить бок о бок с начальницей.