Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

В мае 1931 года Кеннелл уже не жила у Стронг – она снимала комнату вместе с Хелен Уилсон, своей подругой с кузбасской поры, тоже работавшей теперь в редакции Moscow News. А Беннет продолжала жить у Стронг, которая уже вернулась из лечебницы, оправившись от «женского припадка». Беннет по-прежнему едва переносила Стронг и мечтала уехать из России. Ей снилось, будто она «дома и рада быть дома. Однако в этом сне вечно происходит что-нибудь неприятное. То у нее выпадают зубы, то она бежит по Маркет-стрит в чем мать родила». Такие сны говорили о ее страхе – страхе ощутить себя бессильной и бесполезной среди тех буржуазных благ, которых ей теперь недоставало. И в самом деле, Москва начинала казаться ей по-своему привлекательной. За подписью «М. М.» вышел очерк, в котором описывался майский вечер в парке, благоухавшем цветами, где танцевали и пели цыгане, тихо беседовала какая-то парочка, старики играли в шахматы, на скамейке спала женщина в черном платке, а неподалеку текла Москва-река – «гладкая, темная, вся в отражениях длинных, желтых городских огней»[403].

В своем романе Беннет лишь с капелькой сарказма описывала весенние загородные прогулки, которые «группа» Стронг совершала на ее новеньком «форде»:

Все трещали одновременно – пережевывали редакционные дрязги, обсуждали российские дела: будет ли новый заем? Быстро ли пойдут крестьяне в колхозы? Иногда по дороге брела куда-то шайка оборванных крестьян. Тогда Бриттен [Стронг] вся трепетала, будто от ласк первого любовника, и восклицала: «Какая прелесть! Они идут из колхоза!»[404]

Беннет изо всех сил, порой почти доходя до отчаяния, пыталась понять, как Стронг удается примирять противоречия, с которыми они в журналистской работе сталкивались постоянно и силились как-то увязать их в единое целое, но старались и противостоять искаженному – на их взгляд – изображению Советского Союза в зарубежной прессе. Валери (альтер эго Беннет в ее романе) «казалось, что она попала меж двух огней: пропагандой Moscow News и так называемой объективной журналистикой буржуазных корреспондентов. Она-то знала, что никакой объективности в журналистике не существует». Однажды после долгих споров с цензором Валери попыталась унять свое раздражение, взглянуть на все это со стороны:

Да разве советский цензор хуже, чем служебно-деловая цензура, существующая в любой американской газете? Разве он не лучше – причем намного лучше? В конце концов, он руководствуется целью – философской целью, а не стремлением обогатить одних людей за счет других.

Беннет рассказывала, как Валери «сидела на полу перед грубым каменным камином в комнате Софии Аманды – наверное, единственным открытым камином во всей Москве – и отмахивалась от разъедавшего глаза дыма: вытяжка почти не работала». В этой мрачной обстановке

Валери силилась найти ответы на все вопросы, мучившие ее. В ту раннюю пору она еще верила, что существует некий правильный путь, верная дорога, и стоит только нащупать ее, поставить на нее свои усталые ноги, как она, подобно Алисе в Стране Чудес[405], в один ослепительный миг разгадает все загадки[406].

Беннет видела лживость москоуньюсовской риторики и понимала, что сама тоже пишет пропагандистские тексты, хотя в подписанных материалах она часто избегала политических тем. Похоже, наибольшее отвращение у нее вызывало расхождение между советскими показными похвалами женскому равноправию – и реальной жизнью советских женщин. Она писала подруге:

Это просто смех, да и только. Этот феминизм… эта болтовня о новой женщине. Надо бы книгу написать о полусотне заморенных, забитых, затурканных… Да, я понимаю, 50 лет назад у одиноких женщин тоже жизнь была не сахар… Но они хотя бы не велись на лживые обещания свободы[407].