Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Голоса этих людей, с ритуальным благоговением твердивших все ту же фразу – «нам стало известно», – уже звучали как заклинание, гипнотизировали… В водовороте событий как будто захлопывались двери. Скитальческая дорога к двадцатым оказалась перекрыта. Пытливые странствия тридцатых… завершились в этом кабинете… Стоит ли выудить из-под обломков двадцатых страстную строчку Рильке: «Полюби перемену за дивное пламя»[652]? Слишком литературно для нынешних потребителей. Но этот призыв – «Измени мир» – воспламенил факелы тридцатых, и можно не сомневаться: мир в самом деле изменился. И я тоже[653].

Это конкретное расследование, закончившееся увольнением Хербст, произошло на довольно раннем этапе той длительной волны расследований, которые подорвали попытки Народного фронта построить более справедливую социальную систему и продвинуть «левофеминистскую» повестку, куда входили «вопросы, касавшиеся труда, бедности, жилья, здравоохранения, медицинского страхования, прав потребителей и мира во всем мире». Охватывала эта повестка и вопросы более личного характера: доступность абортов, средств предохранения от беременности и разводов; возможность иметь и работу, и семью; и идеал товарищеской любви, свободной от экономических стимулов. В пору холодной войны все эти темы казались чересчур созвучными большевистской риторике и практике, и потому активные сторонники решения этих вопросов выглядели потенциальными бунтарями[654].

Выслушивая обтекаемые формулировки обвинений, материалы для которых допросчики Хербст собрали по крупицам благодаря системе слежки, кажущейся по сегодняшним меркам очень старомодной, она пыталась сопоставлять собственные воспоминания с длинным перечнем «фактов», которые они ей перечисляли.

Может быть, мне попытаться вернуться к тому перекрестку, где моя собственная история пересеклась с историей нашего времени? Но ведь каждое такое перепутье – всего лишь мгновенье. Да и куда это заведет меня?[655]

Хербст всегда поступала по совести, но, по понятиям ее допросчиков, она была изменницей, предательницей, возможно, даже представляла опасность для страны. «Факты», которые они перечисляли ей теперь, в отрыве от связанных с ними обстоятельств, звучали как ложь. Из-за разрыва между воспоминаниями Хербст и обвинениями этих людей ей казалось, будто обвинители говорят на каком-то чужом языке.

Я хорошо понимала только то, что целью всей этой сухой трескотни, всех этих «нам стало известно» было свести лучшие пережитые мною дни к избитым лозунгам, к телефонным номерам людей, которые давно сменили адрес или умерли, и к перехваченным документам.

Она пробовала отвечать вопросом на вопрос: «Зачем вы повторяете „нам стало известно“, если это факт?» А потом поймала себя на мысли: что же делать с действительно важным вопросом:

А что такое факт? Кто должен толковать его? Какие идеи он несет в себе? И моему изменчивому Я хотелось разорвать путы и взлететь – пусть только снова к себе на чердак, где все же оставалась хоть какая-то надежда добраться до источников[656].

Что же она могла найти у себя на чердаке? Старые газеты. Издания вроде «Little Review, которые в 1917 году [она] брала с собой на занятия в Беркли – вместо клубка шерсти, чтобы вязать носки солдатам». Нет, носки солдатам она не вязала. Даже за это ее стоило осудить. The Masses. Фотографии. О да, они могли вызвать большое неодобрение. На одном снимке Хербст была запечатлена вместе с писателем Натаниэлем Уэстом: он держал молот, а она серп – «скрестив их, как дуэлянты некогда скрещивали шпаги». Самого сурового порицания заслуживала фотография Хербст в Москве: