Амнезия

— В день своего ареста, прямо перед приездом полиции, отец позвал меня на кухню. Сказал, что у нас будет взрослый разговор. И что он в меня верит и знает — я все пойму. Я даже не подозревал, что копы расследуют мамину смерть, думал, что они просто выполняют какие-то формальные процедуры. И тут отец объявил, что Харрисон едет к нам, чтобы взять его под стражу. Я хотел что-то сказать, но он остановил меня. Отец будто видел меня насквозь. Он не стал ходить вокруг да около; сказал, что мать давно просила его прекратить ее страдания, и он гордится мной, потому что у меня хватило смелости выполнить ее волю. Он сам сделал бы это рано или поздно, ведь мама больше всего на свете хотела освободиться от боли. А еще она хотела, чтобы мы помнили ее такой, как раньше, — когда она выращивала цветы, готовила индейку на День благодарения, читала свои любимые исторические романы, — а не прикованной к постели и беспомощной, как в бесконечные дни болезни. Отец сказал еще одну вещь, которую я запомнил на всю жизнь: ухаживать за обреченным человеком все равно что видеть смерть в замедленной съемке. По-моему, точнее не скажешь.

— По-моему, тоже, брат, — пробормотал я вслух.

Я никогда не пытался угадать, что происходило за дверью кухни, пока я слушал, как «Абба» поют On and on. Мне казалось, что отец сказал Марку то же, что и мне, только жестче, ведь брат был почти взрослым. На самом деле говорили они о вещах куда более серьезных. Отец предупредил Марка, что ему никуда не деться от содеянного.

— Папа сказал, что признается в убийстве и сдастся полиции, а я должен позаботиться о Джонни. Сам же он уже не молод и получил от жизни все, что хотел. Семья была смыслом его существования, но мамина болезнь разрушила все. А мы с Джонни должны жить, чтобы однажды создать собственные семьи, такие же счастливые, как у него когда-то. Отец заставил меня пообещать ему кое-что. Во-первых: никогда никому не рассказывать о нашем разговоре…

Марк замолчал. Впервые с начала своей исповеди он колебался, словно потратил на признание последние крупицы мужества. Брат слегка наклонил голову, опустил веки. До конца записи оставалось меньше двух минут.

— Когда мы поговорили, отец сделал нечто такое, чего никогда не делал. Протянул мне руку, и я ее пожал. Так он давал понять, что считает меня взрослым и доверяет мне. Береги Джонни, повторил отец строго.

Потом он взял с меня еще одно обещание. Сказал, что не вернется, и я никогда не должен винить себя за это. Тогда я все понял. Сначала я думал, что отец дает мне наставления перед тем, как надолго сесть в тюрьму за преступление, которого не совершал. А на самом деле он прощался со мной навеки.

70

Апрель 2001

Тетя Одри приехала через два дня после того, как забрали отца. Забота о нас была ей не в тягость: тетя нас любила. Раньше она жаловалась, что мы редко ее навещаем, и вот теперь получила племянников в свое полное распоряжение. У самой тети Одри, насколько я знал, не было ни детей, ни мужа. Я бесконечно ей благодарен — тетя опекала нас вплоть до совершеннолетия Марка. Много лет спустя она рассказала, что отец позвонил ей накануне маминой смерти и завел очень странный разговор. Сказал, что хочет изменить завещание, и попросил ее стать нашим официальным опекуном, если с ним что-нибудь случится. Тетя Одри заставила отца поклясться памятью дедушки Джозефа, что он не болен и не задумал никаких глупостей. Отец, разумеется, солгал.

Что правда, то правда: следующие годы были непростыми. Нелегко идти через долину отрочества с таким тяжелым рюкзаком за спиной. В школе мне перемывали кости, добавляя к нашей истории подробности одна другой цветистее, и я бы ни за что не справился, не будь со мной Марка, надежного как скала, друзей и тети Одри. Марк не пошел в престижный университет, чтобы не уезжать из Карнивал-Фолс. Росс и Мэгги не давали меня в обиду. Тетя Одри так и не завела свою семью. Она пожертвовала личным счастьем ради нас, а сама всегда повторяла, что мы и есть ее счастье. О нашей матери тетя ни разу не сказала худого слова, хотя в прошлом у них бывали ссоры. И главное, это Одри убедила меня не бросать рисование.

Томас Харрисон, в ту пору шериф Карнивал-Фолс, приехал к нам вечером в пятницу. Я был дома один, Марк и тетя Одри ушли за покупками. В гостиной были сложены вещи, которые она привезла из Хоукмуна и не успела разобрать.

В честь начала жизни под одной крышей — и чтобы хоть немного меня приободрить — тетя подарила мне набор дорогих швейцарских карандашей. Целых сорок штук. Я давно о таких мечтал. Я обрадовался подарку настолько, насколько вообще может радоваться маленький мальчик, только что потерявший мать. В тот период я с утра до вечера рисовал зверей и насекомых. Насекомых я специально ловил и сажал в банки. Срисовывать с фотографий мне не нравилось.

В тот вечер я работал над кроликом. Когда тень Харрисона закрыла окно, я испугался.

— Прости, Джонни, — извинился шериф. — На лужайке нет машины, вот я и решил, что вы уехали.