Амнезия "Спес" (СИ)

— В том же радостном настроение, в котором провел весь день, я и пошел за помощником Робом в каюту маэстро, — меж тем, видно не высмотрев у меня на лице ничего для себя опасного, Ян продолжил рассказ. — Меня, почему-то, провели не в кабинет, как я ожидал, а сразу в спальню. А там все такое необычное было: какие-то оборки воздушные, цветы живые букетами, низко свисающие лампы, дающие притушенный, мягкий свет. Короче, я опять рот раззявил и сообразить с ходу, что дело тут нечисто, не смог. А сам маэстро меня и того больше поразил своим видом — одет он был в такой балахон расписной, какой я только на актерах, играющих женщин, на сцене в постановках видел. Только он, конечно, без покрывала на голове был, да и сам балахон прям на голое тело у него одет оказался — грудь висящими складками в распахнутом вороте выглядывала. Я, почему-то, только тогда и увидел, что маэстро, мужик-то жирный и потеет сильно, а до этого как-то и не замечал… млел от слов его хвалебных и превозносил в мыслях своих.

На этом Ян остановился, поковырял ложкой в тарелке и тяжко повздыхал, прежде чем продолжить:

— Он меня, обалдевшего, принял ласково, велел в кресло садиться, протянул стакан с чем-то неизвестным, но вроде сладким… потом-то я понял, что это спиртное… а тогда хлебал, аж причмокивал… дурак. И невдомек мне было, что это вкусное по башке шандарахнуть может и последние мозги отбить. А маэстро еще и речь завел сла-аденькую: «- Милый мой мальчик, талантливый, голосок — как у птички! Дольфи будет любить тебя больше всех — ласково, нежно, а потом самого знаменитого артиста на весь Корабль из тебя сделает!» Все это вместе по голове как жахнуло! И хорошо мне так стало, что и маэстро вроде толстым не казался уже, и жизнь подле него представлялась, состоящей из одних только радостей…

Тут приятель всхлипнул опять, но потом весь подобрался и дальше, хоть и понизив голос до шепота, заговорил зло и резко:

— А потом — ра-аз! И не в кресле я уже сижу, а к нему прижимаюсь. Притом, балахон у него распахнут совсем и он под ним действительно голый! И это… противно мне в первый момент почему-то не было, это сейчас вспоминаю, и блевать тянет, а тогда, от его волос на груди и писюна, здорового, как… огурец… трущегося по моему животу, щекотно стало … и смешно поэтому.

«Опять «как огурец»!», — мелькнуло у меня в голове, настораживая.

— Но в себя пришел быстро, — продолжал меж тем приятель, — от того, что осознал вдруг, что и сам я стою со спущенными до колен штанами. А он в тот момент зачем-то свой язык мне в рот запихивать принялся! Испугался до жути и тут же почувствовал, что руки, шарящиеся по мне, у мужика мокрые и липкие, из-за рта воняет, а писюн ненормальный с виду… и совсем несмешной. Я отпихнул его и рыпнулся назад, а там кресло, ну, я с разлета и угодил в него, как в ловушку! А маэстро навис надо мной — руки уперты по сторонам, брюхо провисло до моих коленей и писюн огурцом стоячим туда-сюда по нему елозит, какую-то гадость размазывает! — тут Ян глаза поднял и впился злым взглядом мне в лицо, выражение которого я видно удержать не смог. — Что, Хвост, противно тебе?! Так это у тебя воображение просто хорошее, а я там был!

И он ка-ак шмякнет ложкой по тарелке с размаху! Во все стороны крем брызгами и ягодки горохом!

— Э-эй, парень! — заорал пацан за прилавком. — Ты чё хулиганишь?! Я щас храна позову! — и ринулся к дверям.

От его воплей я пришел в себя, картинка с жирным мужиком перед глазами померкла и, поняв, что надо спасать положение, кинулся парню наперерез.

— Слышь, приятель, не стоит звать хранов, — попросил его, заступая дорогу и попутно обтираясь от своей порции разметанной по сторонам выпечки, — я тебе вот десятку серебра дам… за уборку там, за испуг, — и покрутил у него перед носом монетой.

Не знаю, сколько парень получал за свою работу, а может и вовсе еще в учениках ходил и за харчи пока вкалывал, но мой беленький кред его впечатлил:

— Ладно, уболтал, — кивнул он, — ваше счастье, что время неходовое и посетителей, кроме вас, нету, — и, взяв денежку, вернулся на свое место.

А я потопал к нашему столу.

Белый, видно вытряхнув в психе весь свой запал, опять сидел, скукожившись, и размазывал ложкой по тарелке то, что на ней еще оставалось. Но говорить продолжил сразу, как только я приземлился на стул, но вот голос его теперь был блеклым каким-то, безэмоциональным:

— Прости, Хвост… так получилось, уж больно у тебя лицо стало такое… блевотное что ли. Но я понимаю — теперь-то, я тоже без тошнотиков это вспомнить не могу. А тогда испугался. Маэстро песен про мои голос и кудри больше не пел, а орать принялся. Дескать, такой крысенок мелкий, как я, место свое знать должен! А он-то, такой великолепный, меня засранца облагодетельствовал, и я теперь ему обязан! А сам, пока я офигивал от страха, еще спиртягу эту сладкую в меня заливал… а я с того страху — пил. Только и помню уже по финалу, как он меня за шиворот с кресла вздернул и мордой в кровать уткнул, а сам сверху навалился — из меня аж дух вышибло!