Amor legendi, или Чудо русской литературы

Прежде всего, сон Обломова продолжает доламывать уже наполовину разрушенную Гоголем Аркадию. На поверхности его сюжета – идиллия, но в глубине этой идиллии таится зло. Обломов родом из поместья Обломовка, которое повествователь называет «мирным» и «благословенным уголком», лежащим в «чудном краю» и демонстрирующим все признаки locus amoenus, идиллического топоса, свободного от «всяких невзгод». Там «нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого» (IV, 101). В вечной смене времен года властвуют сон, беззаботность, благосостояние без усилий и плотские удовольствия (еда и питье). И последние годы жизни Обломова на Выборгской стороне, где герой проводит свои дни как «мирный зритель боя» повествователь тоже называет «идиллией» (IV, 475, 480). Обломов объявляет себя приверженцем «идеала утраченного рая», и даже незадолго до смерти героя, после постигшего его апоплексического удара, «грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб» (IV, 184, 486). Все так по-аркадски мило, мирно, беззаботно – во всяком случае, кажется таковым. Глагол «кажется», который многие интерпретаторы романа упускают из вида, имеет рекуррентный характер.

Внимательное чтение вскоре позволяет заглянуть за кулисы нарратива. Как и в случае с персонажами Гоголя, «основная забота» обитателя Обломовки и Выборгской стороны – это еда и «неутолимая жажда». Он оберегает себя от любого духовного усилия, от любого утомительного и беспокойного дела, так что реальность и вымысел перепутываются в его сознании: «Сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка» (IV, 119). Покой в Обломовке описывается как «мертвое молчание» и «глубокая тишина», в которой только жужжат «тучи мух». Люди зациклены на себе и враждебны по отношению к чужакам, воруют, истязают животных, а смерть воспринимается как в высшей степени нежелательная помеха. Жителям Обломовки повсюду мерещатся привидения и чудища, они не в состоянии постигнуть ни «иероглифов природы», ни человеческого существования:

Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека ‹…›. Терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни ‹…› забывали самого человека и его судьбу и погружались в обычную апатию (IV, 120, 126).

Так, рушится социально и экономически несостоятельная «идиллия», а Обломова губит преждевременный апоплексический удар. Семантическое поле понятий «узость», «увядать», «обрушаться», «руина» становится характеристикой не только главного героя, но и его окружения. Вполне логично, что его внебрачный сын передан на воспитание Андрею Штольцу, наполовину немцу, о котором рассказчик замечает, что тот «не терялся никогда» (IV, 167). Сама жизнь Обломова протекает отнюдь не под фаустовским девизом: «Arkadisch frei sei unser Glück» («Аркадским вольным счастьем заживем!»[1155]), ее течение сковано лейтмотивными понятиями «ничтожного существования», «болота», «апатии», «норки мыши» и «могилы»[1156]. В редкие моменты самосознания Обломов «плачет холодными слезами безнадежности» (IV, 98–99, 480). Русская Аркадия изжила себя без остатка. Роман Гончарова появился в печати в 1859 г., одновременно с романом Тургенева «Дворянское гнездо». В 1861 г. было отменено крепостное право: разрушение образа Аркадии и жанра идиллии стало своего рода зловещим предзнаменованием этой реформы.

Ни у Гоголя, ни у Гончарова мы не найдем традиционного мотива «Et in Arcadia ego», поскольку и классической Аркадии в их прозе больше нет. Их идиллии с самого начала являются псевдо- или антиидиллиями; они населены дефектными людьми-обломками, души которых изначально мертвы, мертвы задолго до физической смерти их тел. Таким образом, двусмысленность классического изречения «Et in Arcadia ego» оказывается мнимой – в русских условиях оно вполне однозначно.

5. А.П. Чехов

Гоголь был первым русским писателем, воспринявшим и отразившим абсурдность бытия: в его словоупотреблении есть нечто такое, что наводит на мысли о фальши, марионеточности, сериальности и алогизме. В бессмысленно-абсурдном мире смерть предстает почти забавным, псевдотрагическим событием, для которого нет разумных объяснений и, следовательно, необходимой мотивировки. Но абсурд и появляется там, где отсутствует каузальная связь. После Гоголя Чехов стал именно тем русским писателем, который лучше всех почувствовал господство принципа ad absurdum в мире видимостей и как никто овладел им.