Amor legendi, или Чудо русской литературы

Один из дебютных чеховских текстов – прозаическая миниатюра «Смерть чиновника» (1883). Ее герой – мелкий чиновник по имени Иван Дмитрич Червяков, находясь в одном из петербургских театров на премьере оперетты, случайно чихнул на лысину одному высокопоставленному лицу, и из-за своей предполагаемой оплошности, на которую вышеупомянутое лицо совсем не обратило внимания, огорчился до смерти в буквальном смысле слова. Его неловкость никого не стеснила, кроме него самого. Экзекутор – такова должность героя – сам себя подверг экзекуции. Причина и следствие так же, как и у Гоголя, находятся в гротескном диссонансе, поскольку герой-червячок страдает от навязчивой повторяемости действий. Весь юмор ситуации состоит в том, что театр, как назло, называется «Аркадия», а Червяков к началу представления «чувствовал себя на верху блаженства». Но невроз навязчивых состояний, выявившийся в переживаниях и действиях, возникающих вне ситуации, превращает Аркадию в locus horribilis (ужасное место). Бессмысленная смерть гнездится не только в пространстве Аркадии, но и в деформированной обители самой человеческой души. В этом случае, как твердо знал изучавший медицину и психологию Чехов, об «Аркадском вольном счастье» никакой речи и быть не может. В этом чеховском коловращении миров с параллельным эффектом развенчания действительности чувствуется близящийся апофеоз абсурдизма литературы XX столетия. Аркадия становится не более чем игровым мотивом в театре всемирного абсурда, а говорящие имена чеховских персонажей – такие например, как Ирина Аркадина (в драме «Чайка») – ни в коем случае не являются ассоциативной отсылкой к идее мирного аркадского топоса.

V. «Равнодушная природа»

Тема Аркадии пришла в Россию в ту эпоху, когда представления европейского сознания о природе претерпели фундаментальные изменения. Разрушительное землетрясение в Лиссабоне (1755) мгновенно поставило под сомнение теорию лучшего из всех возможных миров и привело к распространению по всей Европе понятия «катастрофа», вызвавшего принципиальный спор о том, может ли вообще существовать всемогущий и всемилостивый Бог, если налицо существование всемирного зла. Таким образом, если несколько заострить проблему, наряду с вопросом об Аркадии встал вопрос о теодицее[1157]. Конец геоцентрического мирообраза и радикальная естественно-научная концепция возникновения мира, рационализм, эмпиризм, развитие техники и индустриализация, мобильность во всех сферах с тенденцией к стиранию всяческих границ (от эмиграции до упразднения границ между сословиями и отраслями научного знания) и многое другое – все эти процессы трансформации сознания подрывали как уверенность в возможности спасения, так и представления об Ordo universi (божественном миропорядке) и провоцировали переход утопических упований из статичного в динамичное состояние: они эволюционировали, следовательно, от стабильности к неустойчивости. А в литературе центробежная энергия романа и взрывной потенциал драмы оттеснили центростремительную ориентацию идиллии.

Ко всему этому присоединилось повлекшее за собой серьезные последствия замутнение традиционных теоретических представлений о природе как идеальной миростроительной модели. Когда эволюционная теория Дарвина в 1860 г. увенчала окончательное низложение концепции сотворения мира, так называемый модернизационный шок Нового времени стал всеобщим. Шопенгауэр резюмирует:

Явно софистическим доказательствам Лейбница, будто этот мир – лучший из возможных миров, можно вполне серьезно и добросовестно противопоставить доказательство, что этот мир – худший из возможных миров[1158].

В качестве иллюстрации этого пессимистичного тезиса Шопенгауэр приводит пример катастрофы в Лиссабоне и упоминает Вольтера и его «Поэму о гибели Лиссабона» («Poème sur le désastre de Lisbonne»[1159]). Старая аксиома «И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1), или «Whatever is, is right» («Поистине все хорошо, что есть»)[1160], или «tout est bien» («все хорошо») потеряла силу непререкаемого закона. Вольтер в своей поэме expressis verbis, т. е. буквально, ставит проблему «бесстрастия Бога», «Dieu indifférent»[1161].