Amor legendi, или Чудо русской литературы

Но если берется под сомнение догмат Бога-отца, то и созданное им пространство матери-природы тоже подпадает под удар скепсиса. Именно это мы имеем возможность наблюдать: начиная со второй половины XVIII в. восходящий к поэме Вольтера тезис «Dieu indifférent» неизменно сопровождается словосочетанием «равнодушная природа». В романе Гёте «Страдания юного Вертера» природа названа «всепожирающим и все перемалывающим чудовищем», а в его романе «Wahlverwandtschaften» («Избирательное сродство») речь идет о том, что природа своей «равнодушной рукой» приносит смерть[1162]. Новалис в 1799 г. замечает: «Взгляд на природу как на механизм ‹…›. Неживое безразлично»[1163]. Жан Поль в своем произведении «Зибенкез» (глава 47, «Мертвый Христос говорит с вершины мироздания о том, что Бога нет») сравнивает природу с «огромным мертвым телом»[1164]. Можно привести и другие доказательства девальвации культа природы. Не позднее конца XVIII в. люди переживают травматический опыт сепарации, постигнув безразличие Бога (и, соответственно, природы) к человеческому бытию[1165]. Очевидно, что подобное мировоззрение неизбежно должно было войти в коллизию с идиллическим концептом Аркадии. Если «мать-природа» перерождается в «мачеху-природу», а «книга природы» больше не дает утешения, это лишает идиллию и почвы, и оснований. И несколько припозднившаяся в России рецепция Аркадии открывает новые перспективы для научного исследования.

Формула «равнодушная природа» в русской литературе, насколько мы можем судить, впервые встречается в пушкинском стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829, первопубликация в 1830 г.)[1166]. Но у Пушкина равнодушие природы смягчено ее красотой и вечностью. От Пушкина формула перекочевывает к А.И. Герцену и И.С. Тургеневу. Герцен характеризует природу как «что-то немое, неконченное, неудачное». Она «безжалостна» и «до отвратительной степени равнодушна» («Письма об изучении природы»; «С того берега»[1167]). Тургенев говорит о «brutale indifférence de la nature»[1168], которой «разум ‹…› не закон»; она не ведает «ни добра, ни зла», и от нее исходит леденящее «дыхание смерти». Девиз природы: «Мне все равно». Но и Тургенев имеет своей целью смягчение образа, поскольку и он, подобно Пушкину, видит в природе красоту, вечность и покой[1169]. Аналогичным образом позднее выскажется и Чехов. Напротив, у Достоевского мы находим образы, уподобляющие природу «бесчувственной машине» или «мертвому телу». Некоторые исследователи усматривают здесь влияние Жан Поля[1170].

Общеизвестен тот факт, что Советский Союз в своем маниакальном стремлении к механизации и индустриализации был преимущественно враждебен по отношению к природе. Будучи вынужден жить в условиях совершенно не аркадского давления индустриальной гонки и вы(перевы)полнения планов, homo sovieticus видел себя исключительно в амплуа homo faber («человек ремесленник») или homo oeconomicus («человек экономический»)[1171]. Так выясняется, что Россия – возможно вопреки своим ранним упованиям – вовсе не была страной идеальной мечты о естественной гармонии человека и природы, невзирая на то, что и мечты, и идеализация природы имели место. Уже одни только суровые климатические условия страны и ее лютые зимы были противоядием для эвфемизмов вроде locus amoenus и аркадского преображения.

VI. Заключение

Разные варианты русского образа Аркадии не следуют друг за другом как стратиграфические пласты: возникая в сжатые промежутки времени, они перекрывают друг друга. Сначала в течение нескольких десятилетий взаимодействуют позитивная, иронически-остраняющая и деструктивная тенденции. В это время образ Аркадии соотнесен с топосами Золотого века, элизиума, рая или сказочной утопии – страны молочных рек и кисельных берегов. Поздняя рецепция переводит клишированный образ Аркадии в статус стереотипного и до некоторой степени утратившего свою ценность общекультурного достояния[1172].

Несомненно, «русскую Аркадию» следует рассматривать в русле идиллической традиции. Особенность состоит в том, что произведения этой традиции – тексты Феокрита, Тассо, д’Юрфе и Гесснера реципировались не отдельно и поочередно, а одновременно, и не в своей самостоятельной ценности, а параллельно с критикой идиллии и Аркадии в произведениях Канта, Шиллера или Гегеля. Эти корифеи немецкой культуры для России были почти что полубогами: их авторитет делал непререкаемым их вердикты в отношении Аркадии. Их этика и философия безнадежно подорвали репутацию всего аркадского, в том числе и литературных жанров, связанных с этим образом.