Amor legendi, или Чудо русской литературы

По мере того как ориентированная на естественно-научные представления картина мира приобретала все большее распространение, идеология Просвещения, рационализм и секуляризация набирали силу, природные катастрофы типа Лиссабонского землетрясения 1755 г. обостряли проблемы теодицеи, а ужасы революции 1789 г. довершали крах традиционного мировоззрения, в массовом сознании все больше омрачались теологические концепты мудрого Творца природы и природы как идеального миропорядка. И когда в 1860-х годах эволюционная теория Дарвина окончательно сокрушила учение о сотворении мира, так называемый модернизационный шок Нового времени достиг своего апогея. Начиная с учения Дарвина нам хорошо известно, что природа ни в коем случае не является эманацией Бога на земле, что она в гораздо большей мере безжалостна и бесчувственна (например, в своем законе выживания сильнейшего, survival of the fittest, естественного отбора), а ее отличительным свойством является абсолютная индифферентность в отношении к социуму и ко всему прочему[1186]. Эту идею афористически высказал Шопенгауэр:

Явно софистическим доказательствам Лейбница, будто этот мир – лучший из возможных миров, можно вполне серьезно и добросовестно противопоставить доказательство, что этот мир – худший из возможных миров[1187].

Сомнения в позитивном взгляде на природу очевидны уже в произведениях Гёте. Вертер, который некогда видел в «живой природе» с ее «кипучей, сокровенной священной жизнью» образ блаженного рая, в записи, датированной «18 августа», зафиксировал свое прогрессирующее отчаяние:

Передо мной словно поднялась завеса, и зрелище бесконечной жизни превратилось для меня в бездну вечно отверстой могилы. ‹…› Нет мгновения, которое не пожирало бы тебя и твоих близких, нет мгновения, когда бы ты не был, пусть против воли, разрушителем! Безобиднейшая прогулка стоит жизни тысячам жалких червячков; один шаг сокрушает постройки, кропотливо возведенные муравьями, и топчет в прах целый мирок. О нет, не великие, исключительные всемирные бедствия трогают меня, не потопы, смывающие ваши деревни, не землетрясения, поглощающие ваши города: я не могу примириться с разрушительной силой, сокрытой во всей природе и ничего не создавшей такого, что не истребляло бы своего соседа или самого себя. И я мечусь в страхе. Вокруг меня животворящие силы неба и земли. А я не вижу ничего, кроме всепожирающего и все перемалывающего чудовища[1188].

В стихотворении «Божественное» («Прав будь, человек…»[1189]) благородное человечество с его из ряда вон выходящей «высокой сутью» противопоставлено «неблагородной» природе:

Denn unfühlend
Ist die Natur:
Es leuchtet die Sonne
Über Bös’ und Gute,
Und dem Verbrecher
Glänzen wie dem Besten
Der Mond und die Sterne[1190]

.

Безразлична

Природа-мать.
Равно светит солнце
На зло и благо,
И для злодея
Блещут, как для лучшего,
Месяц и звезды[1191].

В романе «Избирательное сродство» равнодушная природа прямо обвинена в смерти Оттилии; нарратив этого эпизода представляет собой несобственно-прямую речь, в которой перекрещиваются повествовательные планы героя и автора: