Amor legendi, или Чудо русской литературы

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять[1201]

.

Эта строфа является почти единственным случаем пушкинского словоупотребления, когда эпитет «равнодушный» приписан не миру людей. Его появление в заключительной строфе представляет собой своего рода композиционную параллель роману Гёте «Избирательное сродство».

Хотя это словосочетание у Пушкина единично, оно ни в коей мере не случайно: в нем зафиксирован не только всеобщий натурфилософский скепсис эпохи, но и персональная эмоция поэта. В конце 1820-х годов Пушкин переживал близкий к экзистенциальному кризис, и его стихотворения, относящиеся к этому периоду, несут на себе отпечаток крайнего пессимизма. Достаточно вспомнить стихотворение, написанное им в день его рождения, в мае 1828 г., «Дар напрасный, дар случайный, // Жизнь, зачем ты мне дана…» или лирическое отступление в романе «Евгений Онегин» по поводу Ольги, утешившейся любовью улана вскоре после смерти Ленского: «Так! равнодушное забвенье // За гробом ожидает нас…» (гл. VII, стрф. XI. Курсив мой. – П. Т.).

В эти же годы (1829–1830) Н.И. Надеждин – критик, впоследствии ординарный профессор Московского университета, опубликовал несколько резких статей, полемическое острие которых было направлено на «лжеромантизм» «нынешних [русских] Байронистов», заодно подвергнув и Пушкина столь же едкой, сколь и несправедливой критике. Кульминацией его обвинений стало утверждение о том, что современные последователи Байрона в своем религиозном вероотступничестве (apostasia religiosa) видят в Природе и Космосе исключительно «мертвый и лишенный животворного начала труп» и «мрачную бездну ничтожества» – и, таким образом, предаются «чудовищному» «эстетическому нигилизму». В уста одного из таких псевдоромантиков Надеждин вкладывает следующее восклицание: «Природа! Природа!.. Но что такое Природа? – Это есть бессмертная ночь, офелиум мира, отпадение от Бога, центра истинного!». Вполне возможно, что вдохновение для этих пассажей Надеждин черпал в немецкой критике «поэтического нигилизма», а его рьяная защита устаревших представлений о природе как о великой прародительнице искусства и связанного с постулатом «подражания природе» тезиса о нравственном назначении искусства[1202] объясняется тем, что он просто был неспособен представить себе природу как равнодушную субстанцию[1203].

Подобные выходки в духе Надеждина не возымели никакого действия на эволюцию русского эстетического сознания в том, что касается топоса «равнодушная природа». С гораздо большей правомерностью мы можем говорить о прогрессирующей конкуренции русских образов природы, причем скептический их вариант обретает в течение XIX в. углубленный натурфилософский субстрат. Этот процесс подготовлен романтизмом, дополнившим традиционный буколический locus amoenus топосом locus horribilis, акцентировавшим ужасы природы в образах ее возвышенности и наконец отдавшим недвусмысленное предпочтение прекрасному в искусстве перед прекрасным в природе. В этом эволюционном процессе топос «равнодушная природа» перерос границы лирики и переместился в другие жанры, прежде всего, эпические; наглядный пример предлагает в первую очередь творчество И.С. Тургенева и позже – А.П. Чехова.

III. Позиционирование топоса: И.С. Тургенев

Стихотворение Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных» стало увертюрой в русской истории нашего топоса. В то время, как некоторые поэты в дальнейшем использовали эпитет «равнодушный» только применительно к отдельным природным реалиям (возможно, в качестве синекдохи, pars pro toto, ср., например, у Вяземского «Равнодушных волн игра» в стихотворении «Ночь в Ревеле», 1844 г.[1204]), в словоупотреблении Тургенева эпитет «равнодушный» становится подлинным сигнификатом его натурфилософской концепции. Не только в художественных произведениях, но и в письмах Тургенева вновь и вновь expressis verbis, открытым текстом упоминается «равнодушная природа». Сюда же относятся семантически сопоставимые эпитеты, характеризующие природу: «холодная», «ледяная», «железная», «немая», «слепая» или «прожорливая». Конфронтация с природой очень рано стала для Тургенева не столько поэтологической, сколько экзистенциальной проблемой. Ошибочно было бы приписывать ему приверженность традиционной концепции гармоничного в своем триединстве Бог-человек-природа мироздания только на основании описаний прекрасной природы, например, в «Записках охотника». Тематизация тургеневских представлений об индифферентности природы непосредственно связана с его изначально скептическим умонастроением. «Я хочу истины, а не спасения», – заявил он в 1847 г. в одном из писем к Полине Виардо[1205].