Amor legendi, или Чудо русской литературы

Во французских письмах к Полине Виардо 1848–1849 гг. Тургенев описывает беспомощность своих чувств перед лицом «пустой бесконечности» и «немого океана вечности», констатируя далее «грубое равнодушие природы» и прибавляя:

Да, она [природа] такова: она равнодушна; – душа есть только в нас ‹…›. Но это не мешает негодяйке-природе быть восхитительно прекрасной, и соловей может доставлять нам чудные восторги, в то время, когда какое-нибудь несчастное полураздавленное насекомое мучительно умирает у него в зобу. Проклятие, как это мрачно! (П., I, 470)[1206].

И позже, более чем через 30 лет, будучи уже смертельно больным, Тургенев писал в письме Ж.А. Полонской:

‹…› человек я похеренный – хотя проскрипеть могу еще долго. А кругом все зелено, цветет, птицы поют и т. д. Но все это прекрасно и любезно, пока здоров; а тут невольно вспоминается о «равнодушной» природе (П., XIII/1, 269)[1207].

В свете этих эпистолярных свидетельств соответствующие случаи словоупотребления в художественных текстах Тургенева приобретают особенную весомость, независимо от того, к какой субъектной сфере повествования – автора или персонажа – они относятся. Топос «равнодушная природа» сквозным мотивом проходит через все творчество писателя от ранних поэм («Андрей», 1846), повестей и рассказов («Дневник лишнего человека», 1850)[1208] до романов и стихотворений в прозе («Природа», 1879). В романе «Отцы и дети» (1862) финальное описание могилы Базарова гласит:

Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной… (С., VIII, 402)[1209].

Как и в письмах, эпитет «равнодушная» заключен в кавычки и здесь. Безусловно, Тургенев, осведомленный об источнике и семантике этого топоса, указывает таким образом на его цитатный (и автоцитатный!) характер. Композиционное положение топоса в финале дополнительно усиливает его семантическую напряженность.

Если собрать воедино все тургеневские контексты, в которых возникает топос «равнодушной природы», в них становится очевидна его недвусмысленная амбивалентность. С одной стороны – это беспомощность человеческой суеты (vanitas) перед лицом индифферентности и разрушительного потенциала природы, повергающая в своего рода шок и заставляющая остро почувствовать свое одиночество. Человек, пылинка и «горстка праха», подавлен ужасом смерти (horror mortis) и сознанием ничтожности индивидуума. Этот ничтожный одиночка только «спешит к неизвестной и непонятной ему цели», повинуясь общему закону природы, жизнь которой лишена всякой цели и сокровенного смысла. «Всеобщая мать ‹…› создает, разрушая ‹…›. The rest is silence» (С., IX., 120 и след. Цитата из рассказа «Довольно», 1865 г.). И даже если прекрасное в искусстве превосходит прекрасное в природе, неизменным остается тот прискорбный факт, что природа, с точки зрения лишенного иллюзий человека, не ведает ни свободы, ни справедливости, ни добра, ни красоты искусства (С., IX, 120)[1210]. В стихотворении в прозе «Природа» Тургенев вкладывает в уста «всеобщей матери» следующую декларацию: «Я не ведаю ни добра, ни зла… Разум мне не закон – и что такое справедливость?» (С., XIII, 189). В качестве высшего закона и человеку, и насекомому беспристрастная природа дает один-единственный: «Мне все равно…»[1211]. В этой смысловой проекции природа выступает как индифферентное чудовище, от которого исходит леденящее «веяние смерти» (С., VII, 59), как машина, осуществляющая беспрерывное уничтожение и воспроизводство жизни. В бытии, лишенном Бога, миры людей, животных и растений не различаются между собой, нет разницы между res extensa и res cogitans. И в этом случае человек – не больше, чем горстка праха, «ненужное нечто» (С., VII, 60) в своем ничтожном бытии.