Amor legendi, или Чудо русской литературы

С другой стороны, этому безнадежному умозаключению противостоит другое, смягченное толкование. Тургенев признает за природой, невзирая на ее «грубое равнодушие», кое-какие позитивные свойства, обладающие компенсаторной силой и способные привести человека к полюбовному соглашению с «чудовищем»: это красота, вечность, покой. Здесь очевидно влияние представлений о возвышенном в природе. Однако Тургенев делает и следующий шаг: гарантируя равновесие между возникновением и исчезновением, природа в конечном счете поддерживает постоянный надличностный порядок мироздания. И это – основа справедливости и примирения, поскольку для равнодушной природы все живое равноправно[1212].

Вечные законы и нейтралитет превращают природу в инстанцию, которая в конечном счете способна дать веру в объективность и надежду на утешение. Перед лицом равнодушной природы как все человечество, так и отдельный человек одинаково лишние – так индифферентность природы обеспечивает людям справедливую от нее равноудаленность: «всепожирающее чудовище» обретает определенное достоинство. Следует добавить, что с течением лет Тургенев, в зависимости от биографических обстоятельств, периодически переставляет акценты: позитивные и негативные коннотации концепта «природа» смещают друг друга на приоритетных позициях – но рамки статьи не позволяют говорить об этом подробнее.

Столь же кратко я должен упомянуть и о том, что русское слово «равнодушный» может заключать в себе смысловую и интерпретационную проблему. В свое время Михаэль Нирле в его диссертации, посвященной творчеству Тургенева, перевел словосочетание «равнодушная природа» как «gleichmütige Natur»[1213]. Если учесть, что тургеневские варианты топоса периодически содержат слова «покой», «спокойствие» или «безмятежно», этот перевод на первый взгляд может показаться правомерным. Однако следует учесть и то, что в своих французских текстах писатель всегда использует эквивалент «indifférence/indifférent» (см. вышеприведенную цитату из письма), который вряд ли может быть переведен на русский язык как «невозмутимость» или «спокойствие» (в этом случае французскими эквивалентами были бы скорее слова «impassible» или «calme»). Поскольку немецким эквивалентом топоса вообще является прилагательное «gleichgültig», следует заключить, что эпитет «равнодушная» применительно к природе изначально – если не исключительно – должен иметь в виду именно равнодушие/индифферентность. Семантическим и этимологическим аспектам смыслового поля «равнодушие» я намерен посвятить специальное внимание в предполагаемой монографии.

В ней, в частности, будет затронут вопрос о генетическом родстве тургеневской концепции природы с натурфилософией Шопенгауэра, ее рецепции и антиципации в эстетике русского писателя. Шопенгауэру, а позднее его последователю Ницше, принадлежат классические формулы описания «равнодушной природы». Именно Шопенгауэру, равно как и Паскалю, и Шиллеру Тургенев, после первых философскких штудий молодости, обязан углублением философского потенциала своего мировоззрения после 1850-х годов[1214].

IV. Отзвуки: Ф.М. Достоевский

В силу того, что основные ожидания актуальности топоса «равнодушная природа» вызывает прежде всего творчество агностика Тургенева, их обнаружение в наследии «религиозного мыслителя» и провозвестника христианства Достоевского поражает, но только на первый взгляд.

Природоописания в произведениях Достоевского, как известно, занимают незначительное место – соответствующая риторика была ему скорее чужда, чем свойственна. Тем не менее мы периодически встречаем содержащие натурфилософскую рефлексию пассажи, смысл которых достаточно близок к смыслам образа «равнодушной природы».

В августе 1867 г., будучи в Базеле, Достоевский испытал огромное потрясение перед полотном Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос в гробу». Это впечатление было вызвано прежде всего тем, что художник, вопреки почти всей предшествующей живописной традиции, предписывавшей утешительно-просветляющий образ мертвого Христа, изобразил тело снятого с креста Спасителя в жестко-натуралистической манере, как холодный и тленный труп. Это впечатление, едва не повергшее Достоевского в очередной эпилептический припадок[1215], отразилось в написанном вскоре после того романе «Идиот»: в доме Рогожина князь Мышкин видит копию полотна Гольбейна и точно так же впадает в оцепенение. Ему даже приходит в голову, что эта картина может привести к утрате веры: «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!», на что Рогожин отвечает: «Пропадает и то»[1216].

Несколько далее в романе впечатление от картины высказано устами другого персонажа: страдающий чахоткой юноша Ипполит Терентьев, действительно впадающий в безверие под впечатлением от картины Гольбейна, описывает жуткое воздействие натуралистического изображения в своем «Необходимом объяснении», прочитанном перед предпринятой им попыткой самоубийства: