Amor legendi, или Чудо русской литературы

Эти пересечения с философией стои – не только типологические, но и генетические. Начиная с конца 1880-х годов Чехов знакомится с трудами Эпиктета и Марка Аврелия. В апрельских письмах 1889 г. упомянуты их имена, а русский перевод философского дневника Марка Аврелия «К самому себе», вышедший в свет в 1882 г., Чехов внимательно проштудировал[1223]. В это время он начинает твердо отделять «позитивное» равнодушие философа от «негативного» равнодушия «мелких натур» (П., III, 210, 203), а незадолго перед тем отрицательно высказывается о «чрезмерной возбудимости» (П., III, 115).

Духовное наследие стои дает о себе знать в «философских» рассказах, написанных между 1888 и 1892 гг. Я ограничусь только несколькими примерами. В «Скучной истории» Николай Степанович сокрушается о том, что молодое поколение совершенно равнодушно к наследию классиков – таких как «Шекспир, Марк Аврелий, Эпиктет или Паскаль», – и потому потеряло способность «отличать большое от малого» (С., VII, 115). Однако в финале он сам «оравнодушел» и теряет «равновесие», поскольку он утратил нечто такое, что «выше и сильнее всех внешних влияний» (С., VII, 307). Его слова «По совести, Катя, не знаю…» имеют своим источником не столько облагороженное философией хладнокровие, сколько душевный паралич.

Особенно показательно чеховское внимание к философии стои выразилось в повести «Палата № 6». Рагин и Громов спорят об «учении стоиков», дословно, expressis verbis цитируя Марка Аврелия (С., VIII, 100 и след.). При этом становится очевидно, насколько учение стоиков согласуется – особенно в России – с жестокой реальностью жизни. Призыв Чехова не воспринимать идеалы стои как проповедь пассивности наглядно воплощен в судьбе Рагина, чье псевдофилософское равнодушие и мировоззренченский лейтмотив «мне все равно» ведут героя в сумасшедший дом и к смерти. Это вполне соответствует этике стоиков, считавших, что идеал невозмутимости предполагает не фаталистическое ничегонеделание, но стремление к активной жизненной позиции усилиями разума и нравственности[1224]. В проблематике «Палаты № 6» возрождается та самая оппозиция спорных дилемм «идеала и жизни», которая уже вызвала в России ожесточенные дебаты в 1840-х годах вокруг гегелевского тезиса «что разумно, то действительно, что действительно – то разумно» (введение к «Основам философии права»).

Несмотря на некоторые основательные оговорки, Чехов в целом согласен с основополагающими постулатами стоиков. Уже сама основа стоической жизненной прагматики, ее «материалистические» черты и идеальный образ философа-мудреца должны быть ему симпатичны. Требования самовоспитания, исполнения долга, общественной активности и особенно завет не терять времени даром[1225] соответствовали жизненной позиции писателя. Ему было свойственно сознание скоротечности и ничтожности отдельного существования и его безразличности. Около 1890-х годов триада апатия-атараксия-автаркия приобретает для Чехова все большее значение, однако при этом он не становится фаталистом. И если он постоянно высказывается против необоснованных «мнений» в пользу «ясного взгляда» на вещи, который он признает неотъемлемым атрибутом мудрого «равнодушия» (П., III, 203), то эта позиция обнаруживает полное соответствие тезису «ясного представления» в учении стоиков о познании[1226]. Чехову должны были импонировать и очевидные точки пересечения стоической философии с христианством[1227].

Таким образом, мы можем заключить, что к 1887–1888 гг. семантическое поле понятия «равнодушие» у Чехова расширяется, получает философское обоснование и прямо связывается с философией стоицизма. Однако эта связь нуждается в более основательном изучении. Семантическое усложнение понятия сопровождается квантитативными факторами: между 1887–1888 и 1893–1894 гг. как в письмах, так и в произведениях Чехова наблюдается возрастание частотности употребления понятия «равнодушный-равнодушие».

Свойство «равнодушия» Чехов приписывает не только человеку, но и природе; при этом семантика понятия «равнодушный» оказывается столь же неоднозначной. Степь, море, небо и небесные явления, животные и деревья могут быть охарактеризованы эпитетом «равнодушные». Таким образом, природа в качестве res extensa обретает антропоморфные черты. И в разных контекстах понятие «равнодушие» имеет очевидно амбивалентный смысл.

Формирование семантического поля понятия начинается в 1886 г. В рассказе Антоши Чехонте «Нытье», написанном в эпистолярной форме, повествователь завершает описание своего одиночества следующей сентенцией: «А тут еще, точно желая показатъ свое равнодушие к моим страданиям, в темные окна монотонно и неласково стучит холодный осенний дождь…» (С., V, 340. Курсив мой. – П. Т.). В рассказе «Враги» (1887) природа уподоблена «темной, безгранично глубокой и холодной яме», а в посвященном Я.П. Полонскому рассказе «Счастье» (1887) бесконечные степные сторожевые и могильные курганы описаны следующим образом: