Amor legendi, или Чудо русской литературы

В этом пассаже очевидно смысловое соответствие тезисам Ипполита, изложенным в «Необходимом объяснении». «Кротость» и «бунт» могут вплотную приближаться друг к другу, как об этом свидетельствует уже и история Ипполита (Т. VIII, 344). Однако природа взирает на бунт с холодной усмешкой равнодушия, хотя бы этот бунт и выразился в самоубийстве. Солнце является источником жизни ровно в той же мере, что и символом смерти (Т. VIII, 309, 344). Стих Гёте «Златое солнце неизменно // Течет предписанным путем» («Фауст». Пролог на небесах / пер. Н. Холодковского) Ипполит воспринимает как насмешку (Т. VIII, 309, 344)[1219]. В представлении о том, что природа олицетворяет собой холодность, бессмысленность и смерть, может корениться одна из причин, по которым Достоевский так скуп на природоописания – традиционный элемент поэтики повествовательного нарратива. Впрочем, распространенное исследовательское мнение клонится к тому, что на Достоевского повлияла «Речь мертвого Христа с вершины мироздания…» Жан Поля[1220].

V. Стоицизм и «философское равнодушие»: А.П. Чехов

Чехов использует синонимический ряд «равнодушный/безразличный» в равной мере применительно к человеку и природе, и, если я не ошибаюсь, он первым из русских писателей основательно размышляет о философском потенциале этого понятия. В его текстах достаточно рано появляются свидетельства того, что понятие «равнодушный» может означать не только «индифферентный-безразличный», но и «хладнокровный-невозмутимый-спокойный». Этот семантический оттенок понятия сначала относится к характерологии. В мае 1889 г. Чехов пишет Суворину:

Природа очень хорошее успокоительное средство. Она мирит, т. е. делает человека равнодушным. А на этом свете необходимо быть равнодушным. Только равнодушные люди способны ясно смотреть на вещи, быть справедливыми и работать – конечно, это относится только к умным и благородным людям; эгоисты же и пустые люди и без того достаточно равнодушны[1221].

Почти эта же мысль высказана Чеховым в письме, написанном в том же месяце брату Александру: «Равнодушны же или философы, или мелкие, эгоистические натуры. К последним должно отнестись отрицательно, а к первым положительно» (П., III, 210). Эта классификация постоянно присутствует в чеховских текстах. Понятие «равнодушный» означает для него, с одной стороны, индифферентность как тупую незаинтересованность, а с другой – философски обоснованную невозмутимость и tranquillitas animi (душевный покой). Поэтому контекст, в котором появляется соответствующий эпитет, требует особенно внимательного осмысления. «Тупое равнодушие» как эквивалент апатии, сытой жизни в халате или душевного паралича – это нечто совершенно другое, нежели «философское равнодушие» в смысле атараксии и душевного покоя, о котором Чехов начинает систематически размышлять начиная с конца 1880-х годов (С., VIII, 117 и след.). Первое у Чехова является постоянным слагаемым его горьких критических обвинений в адрес современной эпохи и современного общества, второе – выражением философского идеала жизни. Облагороженное философией равнодушие является результатом благоразумной рефлексии и имеет следствием способность к объективному взгляду на мир. «Равнодушие к личному счастью» может проистекать только из душевного покоя[1222].

За этими мáксимами кроется не только библейская мудрость (Царь Соломон): совершенно очевидно, что это умонастроение писателя восходит к духовному наследию стоиков, и прежде всего, к этическому учению младших стоиков о «безразличии» (адиафора), которое противопоставляет духовную независимость человека внешним не поддающимся учету случайностям жизни. Только тот, кто находится в состоянии гармонии с самим собой, кто живет рассудком и в единстве с природой, может достигнуть атараксии и, следовательно, душевного покоя. Апатия и атараксия, а также такие добродетели, как самообладание, мужество, умеренность и справедливость – это предпосылки блаженства (эвдемонии). Чеховские представления о «равнодушии», как это будет очевидно, вполне способны включать сему «спокойствие, покой».