Анаксимандр и рождение науки

Прежде всего, здесь не хватает понимания сложных связей, во-первых, между самими научными теориями и, во-вторых, между научными теориями и всей совокупностью наших знаний о мире. В упомянутых выше моделях развития науки теории предстают как независимые, изолированные структуры, которые можно собирать, использовать, отбрасывать, заменять и проверять одну за другой. Так, словно мы обладаем фиксированной и надежной концептуальной структурой, дарованной нам разумом, здравым смыслом или «очевидными» предположениями о Вселенной, а эта структура позволяет нам отсеивать различные научные теории одну за другой.

Эта модель науки слишком радикальна в отношении абстрактных вопросов и слишком консервативна в отношении конкретных. Она радикальна, поскольку, видимо, предполагает, что каждая новая теория рождается как tabula rasa. Она консервативна, поскольку не признает, что наши самые незыблемые структуры мышления сами по себе случайны. Принимая их за абсолют, эта модель невольно подкрепляет их, что противоречит революционной природе научной мысли.

Новая научная теория никогда не является новой структурой, найденной ни с того ни с сего воображением ученого. Скорее, она всегда является небольшим преобразованием существующих знаний. Человеческий мозг не творит ex nihilo, он всегда идет по чьим-то следам. Основная масса знаний просто переходит от одной теории в другую. Новизна появляется только на внешних границах нашего понимания, хотя иногда эти внешние границы лежат в основе наших убеждений.

Каждая новая научная теория опирается на колоссальную сложность нашего мировоззрения, и, в свою очередь, каждая истинная теория представляет собой новое знание, динамический элемент в эволюции этого самого мировоззрения.

Кун и, в большей степени, Фейерабенд и Лакатос уделяют особое внимание элементам прерывности в развитии науки, концептуальной пропасти между различными теориями. Я не хочу умалять значение того, что им удалось понять, но все же думаю, что они недооценивают накопительное свойство науки, которое столь же неоспоримо и которое играет для ее развития решающую роль, особенно в моменты наибольших изменений. Они не замечают, что в ходе научных революций меняется не то, чего можно было ожидать, а то, чего никто не ожидал.

Один из примеров – Эйнштейн, современный поборник концептуальных новшеств и научных революций. Когда в 1905 году Эйнштейн выдвинул специальную теорию относительности, он сделал это в ответ на кризис, подобный описанному Куном: галилеевско-ньютоновская относительность, казалось, не могла объяснить все результаты наблюдений. В частности, она казалась несовместимой с электромагнитной теорией Максвелла, эффективность которой для описания мира на рубеже веков становилась все более очевидной. В духе прерывности Куна или в соответствии с гипотетико-дедуктивной догмой для разрешения кризиса следовало создать новый теоретический фундамент, который бы радикальным образом отходил от теоретических предпосылок Галилея, Ньютона и Максвелла или совпадал с ними только в части эмпирических следствий.

Однако Эйнштейн сделал отнюдь не это. Он преуспел, руководствуясь противоположной стратегией: он допустил, что относительность Галилея и Ньютона в основе своей верна: в частности, верны идеи эквивалентности инерциальных систем отсчета и относительности скорости. Помимо этого, он допустил, что уравнения Максвелла и важнейший аспект теории Максвелла – существование физических полей – также верны. То есть он принял базовые качественные аспекты успешных теорий – те самые аспекты, которые, по мнению Куна, отвергаются в ходе научной революции! Объединение этих двух, казалось бы, противоречивых допущений стало возможным благодаря отказу от третьей гипотезы – об абсолютной одновременности, и этого оказалось достаточно для появления нового синтеза – специальной теории относительности. Эта третья гипотеза ранее негласно предполагалась, но никогда не высказывалась в явном виде. Она считалась присущей самому понятию временности и, таким образом, фактически априорным условием мышления.

Эйнштейн, таким образом, произвел революцию не благодаря тому, что опроверг старые теории и опробовал новые. Напротив, Эйнштейн со всей серьезностью отнесся к существующей теории – и отбросил нечто в самом априорном представлении о мире, то, о чем до него никто не задумывался. Эйнштейн не играл в новую игру в рамках существующих правил, он изменил сами правила игры. Время перестало быть тем, что прежде казалось столь очевидным. Оно перестало быть тем, что Кант считал априорной формой чувственности. Здравый смысл был опрокинут – и это при всем англосаксонском почитании здравого смысла.