Анаксимандр и рождение науки

Возьмем, к примеру, лечение травами у знахаря. Можем ли мы сказать, что это лечение «научное»? Да, если доказана его эффективность, и даже если мы понятия не имеем, почему оно работает. Действительно, некоторые распространенные препараты, используемые сегодня в современной «научной» медицине, берут свое начало в народных методах лечения, и мы не до конца понимаем, как они работают. Это не означает, что народные методы лечения в целом эффективны: напротив, большинство из них бесполезны. Разница между «научной медициной» и «ненаучной медициной» заключается лишь в готовности серьезно протестировать метод лечения, отказаться от предрассудков и изменить мнение, если окажется, что одни варианты работают, а другие – нет. Немного преувеличивая, можно сказать, что суть современной медицины сводится лишь к точному тестированию методов лечения. Врач-гомеопат не заинтересован в тщательной проверке своих препаратов: он продолжает назначать одно и то же средство, даже если точный статистический анализ показывает его неэффективность. Он предпочитает придерживаться своей теории. Это противоположность научного мышления. Врач-исследователь в современной больнице, напротив, должен быть готов изменить свою теорию, если появляется более эффективный способ понимания причин болезни или ее лечения. Как и уравнения теоретической физики, методы в рамках научной медицины – самые эффективные из доступных на сегодняшний день, ведь они прошли эмпирическую проверку успешнее прочих. Научная медицина имеет дело с неокончательным и неполным знанием. Но с лучшим знанием из имеющихся у нас.

Таким образом, достоверность науки основана не на определенности ее ответов. Она основана на том, что ее ответы являются наилучшими из имеющихся. Они являются наилучшими из имеющихся, поскольку наука – это способ мышления, в котором ничто не считается определенным, и поэтому она остается открытой для того, чтобы принять более совершенные ответы, если они будут найдены[47]. Другими словами, наука обнаружила, что секрет знания заключается в открытости познанию, а не в вере в то, что мы уже постигли абсолютную истину. Достоверность науки зиждется не на определенности, а на радикальном отсутствии определенности.

Как писал Джон Стюарт Милль в эссе «О свободе» в 1859 году, «взгляды, в которых мы более всего хотим убедиться, следует не охранять, а позволять подвергать нападкам оппонентов»[48].

Научное мышление, таким образом, не так уж сильно отличается от мышления обыденного. Это та же самая деятельность, осуществляемая с помощью более точных инструментов, и сводится она к тому, чтобы научиться ориентироваться в мире, постоянно обновляя свои ментальные схемы. Когда я приезжаю в новый город, мое представление о нем поначалу приблизительное. Я создаю для себя простую ментальную схему, которая позволяет мне добраться куда необходимо. Если я поселюсь в этом городе, то мой ментальный образ будет обогащаться. Возможно, я пойму, что некоторые из моих первоначальных представлений были ошибочными. Я всегда смогу узнать что-то новое о своем городе. Знание того, что, в принципе, в будущем у меня может появиться более совершенная карта, не уменьшает ценности карты, которая обобщает все то, что я знаю сейчас. Этот процесс приобретения знаний и есть то, что движет наукой. В этой вселенной человечество похоже на иностранца, только что прибывшего в новый город: на базовом уровне мы уже поняли, как здесь ориентироваться, но нам еще многое предстоит узнать.

Ценность неопределенности

Осознание того, что знание имеет временный характер, все дальше и дальше отдаляет нас от мечты многих философских систем: найти такое основание для знания, которое предложило бы нам полную уверенность или определенность.

Фрэнсис Бэкон, а затем Джон Локк обосновывали достоверность знания посредством эмпирических наблюдений, Рене Декарт – с помощью прочности «чистого» разума. Эмпиризм Бэкона и Локка и рационализм Декарта сыграли чрезвычайно важную роль и открыли двери в современность. Сокрушительное и освобождающее воздействие их философских систем вызволило знание из плена традиции, единственного источника достоверности, признаваемого Средневековьем, и наделило критическое мышление свободой. В этом заключается колоссальное наследие их мысли.

Однако сегодня мы поняли, что пусть наблюдение и разум и являются нашими лучшими инструментами в познании, но они все же не гарантируют определенность. Не существует «чистых» фактов, наблюдений или эмпирических данных, на которых можно было бы основывать теоретические построения, поскольку наше восприятие в значительной степени структурировано нашим мозгом, привычками мышления, предрассудками и теориями. Не существует и чистой рациональной процедуры мышления, которая могла бы обеспечить нам определенность, поскольку мы никогда не сможем свести к нулю хитросплетение наших допущений. Если бы мы попытались это сделать, то утратили бы способность мыслить.