Анархизм

Любое общественное явление определяется не одной, а целой совокупностью причин. В свою очередь, причины, как выражается Минто, есть «совокупность всех условий явления, как положительных, так и отрицательных, при наличности которых всегда будет происходить данное следствие». Поэтому всякое искание первичного двигателя истории не только заранее обречено на неудачу, но является и научно совершенно несостоятельным.

По остроумному замечанию Бернгейма, экономический материализм, гипостазируя как самостоятельно действующую силу и выставляя как основную причину всего социального развития только одну сторону человеческой деятельности – материально-экономическую, впадает в обычную логическую ошибку материализма – смешение «непременного условия» с «производящей причиной». Красноречивой иллюстрацией могут служить слова Энгельса, которыми экономические материалисты обычно защищают творческую роль «экономики»: «Люди должны сначала есть, пить, иметь жилище, одеваться, прежде чем думать и сочинять, заниматься политикой, наукой, искусством, религией и т. п.» („Lehrbuch der historischen Methode und der geschichtsphilosophie“).

Так падают претензии экономического материализма на универсализм. Стремление его объяснить «все», исходя из одной экономической первоосновы, несостоятельно. Он преувеличил свое значение, полагая, что в нем ключ ко всем историческим эпохам, к раскрытию всех сокровеннейших тайн исторической общественности.

Так же должны пасть и его претензии на «научность». Марксизм есть культ науки. Он назвал «свой» социализм научным и именно в «научности» его видел его способность разрешить все «проклятые вопросы» и утвердить торжество правды.

Но марксизм утверждает себя как миросозерцание. А строить все миросозерцание на «науке» – ненаучно прежде всего. Это должно быть ясно после всех рассуждений предыдущей главы.

Необходимо также иметь в виду, что наука полагается не только актами интеллекта, но прежде всего актами воли, ибо, как остроумно однажды писал профессор Зелинский, наука может доказать что угодно, кроме самой себя, т. е. своего основания. Доказуемо лишь предпоследнее, последнее же нет. «Последнее» есть всегда предмет веры и утверждается волей.

Наконец именно «научность» марксизма – если не разуметь под ней личной глубокой учености Маркса – и подлежит оспариванию. Априорные и односторонние наблюдения, обобщения, построенные на параллелях, аналогиях и наудачу вырванных исторических примерах, полное смешение «объективного» и «причинного» с «должным» и политикой – все это не имеет ничего общего с «научностью» в общепринятом смысле этого слова.

Марксизм силен пламенной односторонностью своего верования во всеразрушающую силу экономического прогресса, верой в то, что стихийные силы «бытия» вне человеческой воли и вопреки ей приведут человечество к счастливому и справедливому концу. Пролетариат в этой системе был объявлен естественным, необходимым выразителем той «правды», которая, наперекор торжествующей сейчас злой воле, будет в конечном счете победителем. Полная гармонии общественность есть цель исторической миссии пролетариата.

Марксизм, таким образом, проникнут чисто буржуазным, рационалистическим оптимизмом. Он так же утопичен, как презираемые им утописты. Марксизм напитан не беспокойным критическим духом научности, но спокойным благим духом фатализма. Тот фетишизм товара и товарных отношений, который составляет наиболее гениальное открытие Маркса, от которого остерегал он всех других, подстерег его самого. Стихийные силы развития с их «разумной» целью – торжества социалистических начал – стали подлинным фетишем марксизма. Человек стал лишь относительным, исторически преходящим отражением тех сил, которые слагают и обнаруживают свое действие вне его.

Теория экономического материализма характерна лишь для определенных ступеней человеческого и общественного развития. Она не может претендовать на объективную ценность, на постоянное универсальное значение, ибо не следует забывать, что сам творец теории, согласно собственной доктрине, мог видеть в ней лишь продукт определенных производственных отношений. С изменением последних падает и самая теория. Она относительный, временный, психологический факт и не может, конечно, играть роль вечного глашатая истины. Сам Энгельс предвидел момент, когда должна она рухнуть. «Только тогда, – пишет он в „Анти-Дюринге“ про будущий социалистический строй, – люди будут сами вполне сознательно творить свою историю, а приводимые ими в движение общественные силы станут давать все в большей мере желаемые для них результаты. Это будет прыжком человечества из царства необходимости в царство свободы».

Но то, что Энгельс считал возможным лишь по достижении социалистической конструкции общества – свободное сознательное творчество, становится лозунгом уже современной личности, не желающей мириться с определением ее «сознания и воли» «бытием», а стремящейся сознательно устроить свою жизнь.