Анархизм

Ее значение было огромно. В конце XVIII века весь мир с напряженным вниманием следил за событиями, протекавшими в революционной Франции. Величайшая из всех дотоле бывших исторических драм – Великая революция – в одних вселяла трепет и ужас, в других рождала восторги. Впервые среди феодальных обломков юная буржуазия властно возвысила свой голос, впервые языком просветительной философии и революционных публицистов заговорила она о неотъемлемых священных правах человека и гражданина. Все, казалось, улыбалось тогда этой вновь народившейся силе, могуче прокладывавшей себе новую дорогу. Буржуазия была властителем дум.

В знаменитой брошюре «О третьем сословии» аббат Сиес в трех вопросах и ответах резюмировал сущность социально-политических стремлений современной ему буржуазии. «Что такое третье сословие?» – спрашивал он. – «Все!» – «Чем оно было до сих пор?» – «Ничем!» – «Чем оно желает быть?» – «Быть чем-нибудь!»

И жизнь благосклонно отнеслась к требованиям революционной буржуазии; прошли года – и во всех конституционных странах мы видим ее не в скромной роли «чего-нибудь», а верховной вершительницей судеб целых народов.

Ей стали принадлежать и экономический, и юридический суверенитет. Народовластие, о котором она говорила в своих декларациях и конституциях, стало ее властью, самодержавие народа – ее самодержавием.

Демократия сулила: полное равенство, отрицание всех привилегий и преимуществ, привлечение всех к управлению страной. Это оказалось несбыточной мечтой. С одной стороны, уже по причинам формального свойства оказалось невозможным сделать народ действительным сувереном. То, что было бы мыслимо в небольшой общине, технически оказалось не под силу обширному народу. И кучка выборных, далеких от подлинной воли народа, стала фактическим сувереном. С другой – суверенная буржуазия сделала все, чтобы обеспечить «свое» самодержавие и защищать его от посягательств беспокойных индивидуальностей, недовольных тем порядком, который был упрочен буржуазным законодательством. Принцип народовластия был обрезан, извращен. Для выражения правильной народной воли понадобились цензы: имущественный, оседлости, возраста и пола. В принципе народовластия, этой фикции, господствующий класс нашел свою лучшую защиту. Он стал ее идейным и практическим щитом против всех «народных» нападений.

Критика демократии есть вместе критика принципа большинства.

В настоящее время общепризнано, что этот принцип был принят не во всех ранних демократиях. «Демократии древности, – пишет Еллинек в своем этюде „Право меньшинства“, – знали принцип большинства и проводили его различным образом, часто признавая при этом и права меньшинства. Напротив, средневековый мир признал его далеко не сразу и с оговорками. Сильно развитое чувство личности, которым отличались германские народы, не мирилось с тем, что двое всегда должны значить больше, чем один. Один храбрый мог победить в открытой борьбе пятерых, – почему же должен он в совете склоняться перед большинством. И потому в средневековых сословных собраниях мы часто встречаемся с принципом, что решать должна pars saniora не pars major, иначе – что голоса надлежит взвешивать, а не считать. В некоторых сословных корпорациях вплоть до позднейшего времени вообще не производился правильный подсчет голосов, например – в венгерском сейме. В общественной жизни германцев первоначально все решения принимались единогласно – особенно при выборах – большею частью путем аккламации, которою заглушались голоса несогласного меньшинства». И не только у германцев требовалось для принятия важных решений единодушие собрания, то же было и в славянском мире.

Однако при переходе к большим демократиям современности стало очевидным, что народовластие в его чистой форме невозможно. И новая демократия на место единогласия поставила начало большинства.

Последнее было обвялено единственно возможным способом решения общенародных вопросов; меньшинство должно было смириться, за большинством была признана постоянная привилегия правды.

Однако подобное признание было слишком вопиющим компромиссом, и апологеты демократии должны были подыскать ряд аргументов для его защиты.

Отметим лишь важнейшие.

Прежде всего указывали, что торжество начала большинства есть прочный исторический факт. Рассуждение Еллинека, только что приведенное, обнаруживает несостоятельность «исторической ссылки». Но если бы даже и все исторические народы практиковали большинство вместо единогласия, это могло обозначать только одно, что подлинной демократии история еще не знала. Начало большинства есть слишком очевидная фальсификация народной воли, принуждение к согласию, неуважение к чужой свободе.

Указывали далее, что решение общественных вопросов началом большинства сообщает обществу устойчивость. Согласие большинства на известное мероприятие, реформу является гарантией, что реформа популярна, что она имеет глубокие общественные корни, что она удовлетворяет действительным запросам общества.