Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых

Спустя примерно тридцать минут погруженная в молчание Франциска вернулась в замок Зееон; герцог Лейхтенбергский в своем своевольном упрямстве согласился признать, что Феликс подумал, «что претендентка может быть его сестрой» {44}. А что же сам Феликс? «У моей сестры были не такие волосы, у моей сестры была не такая фигура, у моей сестры были не такие руки, но эта женщина – моя сестра» – так сказал Феликс, когда претендентка вышла из пивной {45}. Он сидел вместе с Ратлеф-Кальман и Фоллером, глядя на заранее подготовленное письменное показание, в котором он признавал, что претендентка на самом деле является Франциской. Внезапно и без каких-либо объяснений Феликс изменил свое мнение, четко сообщив, что в конечном счете эта дама не была его сестрой {46}. Однако он подписал второй вариант письменных показаний, из которого следовало, что, «несмотря на наличие большого сходства между сестрой и претенденткой», последняя «иначе произносит слова, у нее другая манера речи» по сравнению с его сестрой. Претендентка, говорилось далее в письменном показании, составленном Ратлеф-Кальман и Фоллером и подписанном Феликсом, «не продемонстрировала никаких признаков того, что ей известно, кто я. По выражению ее лица было видно, что я ей совсем не знаком». Скорее наоборот, она обращалась с ним, «как с незнакомцем, который просто пришел встретиться с ней» {47}.

Все это было в полном противоречии со сценой, только что имевшей место, и свидетелями которой стали семь человек. Конечно же, Ратлеф-Кальман стремилась каким бы то ни было способом избавиться от доказательств не в пользу претендентки, но почему же Феликс Шанцковски допустил такой неуклюжий и малоубедительный поворот? Не исключено, что он приехал в Вассербург, готовый следовать наставлениям своей матери, но тем не менее дрогнул, встретившись лицом к лицу с сестрой. Если это так, то он, несомненно, должен был понимать, что его признание может привести к катастрофе, поскольку сказав неправду Шурихту, Марианна прочно завязла во лжи, нуждавшейся в постоянной подпитке. Если бы Феликс остался верен признанию, сделанному им в первые же минуты встречи, то он мог бы подвести свою мать под судебное преследование, а свою семью к многочисленным гражданским искам и полному разорению. Чтобы спасти мать, он должен был отказаться от сестры, и, вероятно, именно это он и сказал Франциске, когда говорил с ней в пивной. В 1920 году Франциска уверяла всех, что вся ее семья умерла; весной 1927 года Марианна стала говорить людям, что умерла Франциска. Создавалось впечатление, что после многих лет неприязни и непростых отношений мать и дочь наконец пришли к соглашению: они умерли друг для друга.

Однако для тех, кто выступал на стороне Франциски, достаточно было конечного вердикта Феликса. Принимая во внимание только то, что он формально отказался признать сестру, они не принимали в расчет признание, сделанное им в начале встречи. Здесь снова не обошлось без вмешательства герцога Лейхтенбергского, ошибочно утверждавшего, что «в течение всей встречи претендентка и Феликс четко продемонстрировали, что в прошлом между ними не было никаких отношений» {48}. Столь же малое отношение к реальности имеет и нежелание Глеба Боткина вообще признать возможность родства претендентки и Феликса. Он заявил, что «не существует даже малейшего сходства» между фотографиями Франциски и претендентки, и утверждал, что вся эта история «является плодом вымысла Кнопфа и Жильяра», построенного на заявлениях Дорис Вингендер, которую он в озлоблении и совершенно необоснованно назвал проституткой {49}. Однако большую часть своей злости Боткин припас для Жильяра, он написал, что бывший учитель «продал свою репутацию преданного и честного человека нашему главному врагу великому герцогу Гессенскому» с тем, чтобы лишить претендентку принадлежащих ей по праву титула и имени {50}.