Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

Да, те яблочки действительно были райскими. Потому что все бабушки, что вырастили нас, пока отцы воевали, умирали, а матери день и ночь трудились на заводах и в полях, недоедая, недосыпая, мечтая только о Победе, приближая ее, ожидая своих мужей, отцов, сыновей, где же они, как не в Раю?

Конечно, они там, только там, рядом с самим Господом, его святыми и праведниками.

«Печать стереть нельзя»

– Д’Артаньян пустил в ход свой излюбленный прием – терц! – крикнул я и сделал глубокий выпад.

Удар отбили, шпага согнулась, а мой противник захихикал.

Нашими самоделками не очень-то пофехтуешь. Вот если бы достать настоящую рапиру! Я ее видел только в кино и на рисунках, не знал, разумеется, и что это за прием – «терц», но все равно фразы из любимой книги произносились с восторгом.

Сражались мы отчаянно – на берегу Волги, на улице, но чаще всего во дворе, носясь по крышам сараев. Наша Октябрьская улица спускалась к Волге. Соседний двор, за сараями, был значительно ниже нашего, и, когда тебя теснили к самому краю крыши, приходилось прыгать с довольно приличной высоты. Однажды я прыгнул на доску с торчащим ржавым гвоздем.

Никто из ребят не смог выдернуть гвоздь из ступни, и в больницу меня доставили вместе с доской, как бы приколоченной к ноге.

Родители наказывали нас и безжалостно уничтожали шпаги, доставалось нам и от владельцев сараев, но все равно мы не сдавались, вновь и вновь закручивая мушкетерскую карусель.

Когда Анатолий пошел работать на завод, к «Трем мушкетерам» он заметно поостыл. А я все продолжал бредить этой книгой, считая ее лучшей на свете. Я готов был отдать все книги нашей библиотеки за трилогию о мушкетерах. Но достать ее никак не удавалось.

– Ну что ты уперся в одну книгу! – возмущался отец. – Шырь-пырь, вот и вся литература. Толька уже Горького читает, а ты?

Отец просматривал книги, которыми я зачитывался, и горестно вздыхал – это были сплошь приключения. Я тоже вздыхал, а про себя думал: «Горький! Где ему до Дюма!»

В то «мушкетерское» лето, помнится, в нашем дворе появился красивый мальчик Сережа. Он отличался от нас – прической (волосы расчесаны на пробор), вельветовой курточкой на молнии, брюками по росту, черными, совершенно целыми и начищенными полуботинками. Выходило, что он не играет в футбол. Но всего удивительней были глаза Сережи – их выражение менялось так часто, что я не мог понять, говорит ли он всерьез или просто-напросто издевается.

Я запомнил его глаза: почти круглые, размытого серого цвета, с карими крапинками. Эти крапинки становились особенно заметными, когда Сережа чего-то хотел добиться. А добивался он многого, потому что многим и, как правило, заветным располагал.

– Я тебе могу достать настоящую шпагу, – однажды сказал он, рассматривая наши альбомы с марками.

– Шпаги только фехтовальщикам дают, в «Динамо».

– Вот там и украду, – он улыбнулся, карие крапинки в его глазах четко обозначились и как бы задвигались. – А ты дашь мне пятьдесят марок на выбор.

– Пятьдесят? Почему не сто?

– Сто тебе брат не разрешит. А пятьдесят – разрешит.

Крапинки в его глазах остановились и поблекли. Равнодушно он стал показывать, какие бы марки взял. Я не мог не заметить, что отобрал он самые лучшие. Он уже хотел уйти, когда я его спросил, правду ли он сказал насчет кражи.

Сережа поглядел на меня, как будто забавляясь:

– Пошутил, чудо-юдо. Просто у меня есть один знакомый.

Сережа ушел, а я места себе не находил. Кое-как дождался брата, сразу же все ему рассказал. Надежда на обмен у меня была слабой – Толя в то время больше марок ценил лишь книги.

Ходили мы на почту, где собирались «марочники». Толя познакомился с Александром Ивановичем Князевым, известным в городе филателистом. Несколько раз я удостоился чести побывать у Князева дома. Запомнился низко висящий над столом шелковый абажур с кистями, мягкое кресло, шкаф со шторками на дверцах, а там, за шторками, – сокровища в толстых альбомах с кожаными переплетами.

Князев учил нас понимать смысл изображений на марках, учил системности, то есть серьезной филателии.

У Князева было худое аскетическое лицо, седые волосы, длинные пальцы. Пинцетом он доставал марки из-под прозрачных горизонтальных полосок, наклеенных на картонные листы.

Марки, схваченные пинцетом за уголок, напоминали диковинных бабочек. Александр Иванович произносил названия стран, и они звучали как музыка:

– Мадагаскар. Конго. Берег Слоновой Кости. Таити.

О чем только ни думалось, когда мы рассматривали изображения на этих ярко раскрашенных кусочках волшебной бумаги…

Марки и книги собирались с большим трудом, за счет всяческой экономии и обменов, а иногда и желудка: бывали случаи, когда хлеб, оставленный нам на обед, мы несли на рынок и продавали.

– Шпага, конечно, вещь, – размышлял Толя. – Но ведь ты пофехтуешь с месяц и бросишь. А где потом такие марки достанем?

Я согласился, но вид у меня, наверное, был такой убитый, что через некоторое время Толя смилостивился:

– Ладно, пусть твой оглоед радуется.