Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

– Форма кутузовских войск была очень разной, – отец добродушно улыбнулся. – Уланы, драгуны, гусары – все по-разному были одеты. Хотите, покажу как? – и, не дожидаясь ответа, он пошел к себе в комнату, где в шкафу стояли его книги.

Немного разобрались мы и в формах, но перекрашивать нарисованных солдатиков и кавалеристов я не стал – умаялся. Все-таки план Бородинской битвы мы с Толей в тот вечер дочертили, и он, к нашему удовольствию, получился хорошим.

Толя отнес план в школу, и он понравился всем, особенно Тине Григорьевне. Она сумела втянуть Толю еще в одно дело.

Я обратил внимание, что Толя, закрывшись в спальне, что-то тихонько бубнит, выделяя отдельные, странно звучащие для меня слова.

Я слышал, приложив ухо к двери: «Бу-бу-бу, бу-бу-бу… был волшебный… Бу-бу… с Поклонной горы… бу-бу-бу, бу-бу… своими садами и церквами…» И так далее.

Толя всегда любил напускать туману на свои затеи, долго мариновал меня, прежде чем рассказать, в чем дело, а тут особенно заважничал и не подпускал меня к себе.

Но вот мое терпение кончилось, и я постучался в дверь.

– Башку отвинчу, – сказал он. – Не мешай.

– Не будь занудой, – отозвался я. – Скажи, что делаешь. Учишь, что ли?

– Не раздражай меня. Я – нервный.

Я засмеялся:

– Толь, ну чего ты, ей-богу? Может, я тебе помогу.

Он открыл дверь и влепил мне щелбан.

– Любопытной Варваре…

– …нос оторвали, знаю, – я поскорее сел к столу, чтобы меня труднее было выгнать. – Чего учишь?

Книга была завернута в газету, Толя держал ее под мышкой и, нарочито помедлив, сказал:

– Отрывок из «Войны и мира».

– Отрывок? На уроке отвечать?

– Если б на уроке! – он лег на диван. – А то на вечере.

– Ну и что?

– Ничего ты не понимаешь. Отрывок-то, знаешь, какой? Наполеон на Поклонной горе, когда он ждет депутацию из Москвы.

Этот отрывок я не знал, быстро прочел его и отложил книгу.

– Отрывок как отрывок. Ничего особенного.

– Да? Ну-ка, почитай вслух.

Я начал читать. Толя внимательно слушал, потом оборвал меня:

– В детском садике так читают. Тина Григорьевна мне объяснила, что тут не зубрежка нужна, а художественное чтение.

– Художественное? Это какое же?

– Я и сам толком не понимаю. Откажусь. К тому же выступать не в чем. Для сцены нужен хороший костюм, ботинки…

– Можно надеть все отцовское.

Толя быстро встал, подошел к шкафу. Примерил отцовский костюм. Брюки оказались длинны, пиджак широк в плечах.

Через несколько дней, за ужином, Толя, к моему удивлению, объявил о вечере.

– Замечательно, – сказала мама, которая сама в молодости любила выступать.

– Со мной занималась наша учительница, Тина Григорьевна. Понимаете, я не мог отказаться, как ни вертелся…

– А зачем отказываться? – удивилась мама.

– Мне не в чем выступать.

Мама вздохнула, а отец сказал после паузы:

– Иди примерь мой костюм.

– Велик.

– Примерь, поглядим…

Толя послушался. Мама вертела его и так, и эдак.

– Не знаю, что с пиджаком получится… Ну, отец, решай.

– Чего тут решать, раз надо. Перешивай.

Мама не смогла скрыть радостной улыбки и тут же принялась за дело. Ей было трудно, но она справилась. Теперь костюм сидел на Толе отлично, и мама приказала:

– Надевай отцовские лакировки.

Подложили ватку в носки полуботинок, и Толя в самом деле стал походить на артиста – как-то сразу повзрослел и изменился.

Но еще удивительней было его превращение на следующий день, когда мы всей семьей сидели в школьном зале, а Толя вышел на маленькую сцену.

Он держался свободно, руки ему не мешали, и новым был голос – немного печальный, с какой-то внутренней силой и тревогой, завораживающий ясно произносимыми, как будто зримыми, словами:

– «Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно со своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца».

Мы с удивлением смотрели на этого нового, почти незнакомого юношу, который, всматриваясь в какую-то неведомую даль, будто не произносил текст Толстого, а сам рассказывал и о Поклонной горе, и о человеке с толстыми ляжками, обтянутыми белыми рейтузами, который мнил себя победителем, властелином мира, а сам волновался и робел перед загадочной для него столицей и загадочным народом.

Толя продолжал:

– «В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его».

Толя не торопил, не гнал текст, а внутренним чутьем, о котором и сам не подозревал, наращивал это смятение Наполеона и ожидание непоправимости беды.

Нет никакой депутации. Никто не идет на поклон к нему.

– «Москва пуста. Какое невероятное событие! – говорил он сам с собой. Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья. Не удалась развязка театрального представления».

Эта последняя фраза, которую произнес Толя, находилась в полном противоречии с теми чувствами, которые переживали мы, зрители, аплодирующие изо всех сил. Развязка Толиного представления удалась, и он, смущаясь, не понимая, почему все так громко хлопают, быстро ушел со сцены.