Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

Сейчас я ничего не могу понять. Надо взглянуть на все со стороны. Если не возьмут в театр в октябре, пропадет цель и смысл существования. Во Фрунзе не поеду. Стыдно.

В театр его не приняли, хотя была хорошая рекомендация.

Работу он нашел такую, что и во сне не придумаешь. Где-то он прочел объявление, что нужны люди для выкорчевки пней, в болотах под Кинешмой. Поехал…

Домой он вернулся, как рассказывали мне родители, примерно в таком же состоянии, как и после геологической экспедиции. Отоспался, подкормился и пошел работать на завод сельхозмашин имени Фрунзе – ведь он был неплохой слесарь-инструментальщик. Он писал:

Привет, Лешенька!

Вот даже не знаю, с чего начать. Может быть, с того, что я стал лысеть? Это под Кинешмой вода такая была, какая-то противная. Да и старею…

Только сейчас почувствовал, насколько важен переломный момент в жизни, в формировании человека.

Вот не поступил в институт опять – и что-то во мне сломалось. Бросил писать дневник, стал какой-то безвольный. Читать стал мало, курю много. Ты смотри, следи за своим здоровьем, не кури. Следи за своим формированием, сейчас ты переживаешь важное время, поверь мне. Ну а я как-нибудь…

Толька

Встретились мы летом, когда я приехал на каникулы.

– Почему тебя не взяли? – спрашивал я.

– Я же тебе писал – берут красивых… или этих… иван-царевичей.

– Кого?

– Ну, похожих на артиста Столярова… «Цирк» помнишь?

– А монолог Арбенина ты читал?

К тому времени мы посмотрели «Маскарад», и камня на камне не осталось ни от оперетты, ни от оперы. Теперь для нас над всем театральным и киноискусством парил Николай Мордвинов, он был кумиром и звездой. Мне казалось, что Анатолий читает монолог Арбенина («А! Заговор… прекрасно…») просто замечательно. Не хуже самого Мордвинова. Я, конечно, не видел, что Толя во многом подражает знаменитому артисту.

Но дело заключалось не только в этом. Его не приняли в ГИТИС прежде всего потому, что он не подходил под колодку типажей, которые тогда были в моде. Герой-любовник? Нет. Простак? Что-то как будто есть – умеет быть естественным, даже смешным. Но этот нос, это удлиненное бледное лицо… нет, какой там простак. Неврастеник? Пожалуй. Но это амплуа изжило себя.

Да и глаза… Запавшие какие-то. Без сомнения, способен, но нам не подойдет.

Примерно по такой схеме шла оценка абитуриента Солоницына, и его не приняли в ГИТИС и в первый, и во второй раз.

Почему-то поступал он именно в ГИТИС: считал, что здесь и только здесь должен учиться. Каждый раз он доходил до третьего, последнего тура творческого конкурса, и, когда ему говорили «нет», он считал, что жизнь кончена. Но постепенно оттаивал…

Наговорившись о театральных делах, он стал рассказывать о заводе. Показал мне несколько стенгазет. Особенно он гордился сатирическим отделом «Шайба», который придумал сам.

Показал грамоту – на республиканском смотре он читал «Облако в штанах» и получил первую премию. Но разве это могло успокоить его?

Внешне он был энергичен, деятелен, а в глазах появилась печаль. Казалось, они спрашивали: почему меня не пускают к делу, которому я хочу отдать жизнь? Разве я бездарен?

Прощались как-то грустно.

Летом 57-го, снова приехав на каникулы домой, я застал Анатолия за неожиданным занятием – он готовил городской молодежный праздник. Оказалось, что его выдвинули на комсомольскую работу, что он инструктор райкома и вот-вот его переведут в горком.

Праздник молодежи удался. Мы посмотрели концерт художественной самодеятельности, потом был фейерверк, и Толе надо бы радоваться, что дело он организовал как следует, но лицо его было печальным.

Мы шли из «Звездочки» по тихим зеленым улицам. Было слышно, как трещали цикады.

– Знаешь, – сказал он, – комсомол хочет послать меня на учебу.

– А ты?

– А я решил попробовать поступить в ГИТИС еще раз… в последний. Если опять провалюсь…

– Ты не провалишься. Тебя обязательно примут. Но, если что-то случится, хотя я не верю, что случится, приезжай в Свердловск.

– Зачем?

– Там хороший театр. И в этом году при театре открывается студия. Остановишься у моего друга, он свердловчанин. Но все это я говорю на всякий случай…

В ГИТИС его не приняли и в третий раз. И вот мы встречаемся в Свердловске.

…Опять третий тур творческого конкурса. Толя вышел из репетиционного зала, где проходил экзамен. Я бросился к нему:

– Ну как?

– Погоди. Пойдем покурим.

Я видел, что он не может унять нервную дрожь. Мы стояли на лестничной клетке и жадно курили.

– Сейчас скажут… Предупредили, чтобы никто не уходил.

Принять в студию должны были двадцать человек, а до третьего тура было допущено втрое больше. Нервные смешки, предположения, домыслы звучали отрывисто, напряженно.

Вот стоит парень из Сочи – с роскошной цыганистой шевелюрой, с карими продолговатыми глазами – точь-в-точь как Толя описал в письме из Москвы. В светлом костюме, шарф переброшен через плечо. А на улице – ветер, дождь, слякоть.

Вот стоит белобрысый парень из Новосибирска. Похож на вопросительный знак. Толя прозвал его Гамлетом. Он ни капельки не волнуется, убежден, что его примут. И вдруг:

– Солоницын!

Толя вздрогнул и пошел к двери.