Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

Сначала это показалось бахвальством, но, когда Анатолий действительно стал читать стихи по просьбам собравшихся в зале, отношение к нему стало совсем иным…

Он, конечно, знал, какие стихи наиболее в ходу, что читает молодежь, и потому так уверенно вел себя – при его-то вечной стеснительности…

С необычайной серьезностью и нежностью читал он тогда «Некрасивую девочку» Николая Заболоцкого:

Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине ее горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!..

Интеллектуалы были покорены.

Анатолий очень серьезно относился к каждой мелочи в своей профессии. Часами занимался гримом, каждое утро начинал с речевой гимнастики. Эти «бди-бде-бдо», скороговорки и сейчас у меня в ушах звенят:

На дворе трава,
На траве дрова…

Мы жили на частной квартире в маленьком деревянном домике. Во дворе действительно росла трава, а на траве – поленница дров. У студии своего общежития не было. У нас, в университете, было, но очень маленькое, новое только начали строить. Вот и приходилось одной из двух наших стипендий платить за квартиру, на вторую – жить. Как раз во время нашей учебы на долю отца выпали нелегкие испытания, и помощь от родителей была небольшой. Поэтому, когда приходилось особенно трудно, шли на Товарную – грузить. Или сколачивали ящики на кондитерской фабрике, или малярили, выполняли и другую работу. Выходили, например, с копьями в «Аиде», намазанные морилкой.

Особо удачными считались заказы с мясокомбината – там за работу давали не только деньги, но и колбасу. А однажды в коридоре университета ко мне подошла приветливая, симпатичная девушка из комитета комсомола, которую я запомнил навсегда.

Звали ее Нелли Крендель. Она сказала:

– Мы знаем, что тебе трудно. Хотим помочь. Есть работа. Пойдешь экскурсоводом в зоопарк?

Я вытаращил глаза.

– Не бойся, справишься. Главное, там работа после обеда – будешь успевать ходить на лекции.

Экскурсовод из меня получился неважный, потому что я в основном рассказывал про зверей то, что было написано на табличках, прикрепленных к клеткам. Тогда меня сделали руководителем кружка юннатов, и тут дело пошло. Мы повеселели, а тут еще брата стали приглашать на телевидение…

Об одном из этих суровых дней я расскажу особо.

А сейчас, поскольку речь зашла о телевидении, надо рассказать о Владимире Шамшурине, который потом стал кинорежиссером, лауреатом премии Ленинского комсомола. Он трижды снимал Анатолия в своих картинах.

Вот рассказ Владимира Шамшурина, который я записал во время работы над этой книгой.

«Я был рабочим на телевидении в Свердловске. Носил декорационные вставки, сколачивал их, разбирал. Смотрел, что делается вокруг.

А вокруг было много интересного: телевидение обретало силу, и каждый из режиссеров пытался что-то изобрести. Неважно, что иногда получались «велосипеды», зато ветер творческих поисков витал в тесном павильоне студии, где все – от режиссера и до меня, рабочего, – мечтали создать «нечто необыкновенное».

Я мечтал о ВГИКе, режиссуре в кино и усердно готовился к экзаменам, хотя работать приходилось и днем, и вечером. Но «в молодые наши лета», как известно, все успеваешь.

В один из зимних дней, составляя по заданию режиссера и оператора какие-то кубы из картона, я обратил внимание, что в сторонке стоит молодой человек в строгом черном костюме, с ясным, открытым лицом и внимательным взглядом голубых глаз.

У него были ранние залысины, и оттого лоб казался, может быть, слишком большим.

Увидев, что я на него смотрю, он улыбнулся мне приветливо, как давнему знакомому.

– Что за передачка? – спросил я у напарника, которого, как правило, нельзя было разыскать в павильоне – вечно он куда-то исчезал «на минуточку».

– А, очередная бодяга. Стишки. Эй, двери закрывай, тут вам не Черноморское побережье Кавказа!

В павильоне был «колотун», но вот включились осветительные приборы, стало повеселее.

– Толя, вы готовы? – спросила по трансляции режиссер передачи. – Можем начинать.

Молодой человек кивнул и вышел на освещенное пространство.

Почему-то он встал к камере спиной… Почему-то, широко расставив ноги, стал раскачиваться…

Колокола, гудошники…
Звон… Звон…

Он как будто раскачивал язык колокола. Взмахи становились все шире, все размашистей… И вот язык громадного колокола ударил о металл:

Вам,
Художники,
Всех времен!

Актер теперь как будто держал в руках нити от колоколов поменьше, которые звучат переливчато. Это он подчеркнул и голосом:

Вам, Микель-андже-ло,
Бар-ма, Дант!

И тут опять заговорил главный колокол:

Вас молниею заживо
Испепелял талант!

Актер повернулся к камере. Лица его как будто коснулось крыло вдохновения… Голубые глаза стали темными, глубокими.

Они как будто излучали свет.

Обычной возни в павильоне, шушуканья – как не бывало.

Забыли про все – слушали.