Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

П и с а т е л ь…Вот прочитает мои книжки какой-нибудь умный мальчик и в один прекрасный день заорет на весь мир про голого короля… А пройдет еще сто лет, и какой-нибудь авторитетный идиот объявит меня гением. И такие случаи бывали…

П р о ф е с с о р. Господи! И вы все время об этом думаете?

П и с а т е л ь. Боже сохрани! Я вообще очень редко думаю. Мне это вредно…

П р о ф е с с о р. Наверное, невозможно писать и при этом все время думать, как ваш роман будет читаться через сто лет.

П и с а т е л ь. Натюрлих! Но, с другой стороны, если через сто лет его не станут читать, то на кой хрен его писать? Скажите, профессор, ради чего вы впутались в эту историю? Зачем вы идете?

П р о ф е с с о р. Н-ну… что может физику понадобиться в Зоне? А вот что нужно в Зоне писателю? Модный писатель, женщины, наверное, на шею вешаются гроздьями.

П и с а т е л ь. Вдохновенье, профессор! Утеряно вдохновенье. Иду выпрашивать.

П р о ф е с с о р. То есть вы исписались?

П и с а т е л ь. Что? Пожалуй… В каком-то смысле.

С т а л к е р. Простите. Пора.

Я привел не весь текст эпизода – он начинался с разговора у машины, но ту часть записали быстро – с двух-трех дублей.

Ушла актриса, игравшая светскую красавицу, потом ушел Кайдановский, потом и Гринько. Режиссер не отпускал только Анатолия, снова и снова заставляя его произносить текст. Запись теперь шла частями, по фразам, даже по отдельным репликам. Анатолий произносил текст на разные лады, с разными оттенками, но режиссеру ничего не нравилось. Он то и дело выбегал из-за пульта в павильон, подходил к Анатолию, объясняя, что ему нужно:

– Ну, он изверился в себе… и в то же время язвит… Никому не верит, продолжает сомневаться… Понимаешь, в жизни наступает такой момент… Да разве ты не знаешь, Толя?

– Знаю.

– Ну вот. Давай попробуем еще.

Новая запись. Опять режиссер входит в павильон:

– Не то, Толя, совсем не то… Как же тебе объяснить…

– Да не надо мне ничего объяснять. Давайте писать.

Запись. Опять режиссер недоволен. Так продолжалось два часа, режиссер объявил перерыв.

В коридоре нас ждал Николай Григорьевич Гринько.

– Толя, не понимаю, чего он от тебя хочет.

– Ничего, батька, сейчас все будет в порядке.

– Да и так все в порядке. Как вы считаете, Леша?

– По-моему, Толя все делает очень хорошо, – сказал я искренне.

Гринько склонился к нам, заговорил шепотом:

– Он и сам не знает, чего добивается… Вспомни, Толя, как поступил Саша…

– Так ведь это Саша. Пойдемте перекусим.

– Нет, я пойду в гостиницу. Готовлю себе сам… Послушай меня, Толя…

– Не беспокойтесь, Николай Григорьевич…

Гринько улыбнулся своей особенной, почти детской улыбкой, развел руками и ушел.

– Вот так и работаем, – печально сказал Анатолий. – Саша со съемок уезжал. Потом за ним гонца посылали. Знаешь, сколько раз приходилось каждый план переснимать? И не только из-за брака пленки. С начала съемок и до сего дня группа сменилась полностью – кроме актеров, разумеется. А операторов было три. Целая история. Идем.

Запись продолжалась еще три часа. Я поражался какому-то отчаянному терпению Толи. Потому что уже не раз и не два в дело встревали звукорежиссер, техники. Они были язвительно-нервны, насмешливы. Один из них прямо сказал, что на запись надо приглашать профессиональных людей. Анатолий стоял, опустив голову.

Звукорежиссер пытался остановить запись, давал советы Тарковскому, но тот все его слова пропускал мимо ушей.

Смена подходила к концу.

Еще один дубль…

Тарковский выбежал из-за пульта в павильон:

– Слушаем! Включилась запись…

Голос Анатолия был глубоким, скорбным, насмешливым и саркастичным… Он вбирал в себя столько оттенков, столько нюансов, каких не было ни в одном из предыдущих дублей. Голоса других актеров показались мне плоскими, однотонными… Но ведь это так и надо для эпизода!

– Вот, умеешь ведь! – Тарковский улыбался. – Натюрлих? Ах, Толя, плохо у тебя с иностранными языками. А вот с русским – замечательно! – он хлопнул в ладоши: – Смена окончена!

Мы вышли в коридор, закурили.

– Как? – спросил Толя.