Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

Один за другим уходили из жизни друзья и товарищи, уже иначе стал оцениваться их вклад в литературу, кино, искусство. Продолжались споры, менялись оценки их творчества, но внимание к Тарковскому не угасало. И пристальней стали теперь смотреть на наследников: а что же явят собой они, оправдают ли надежды, которые на них возлагали?

«Жертвоприношение» – последний фильм Тарковского, ставший его завещанием, – заканчивается титром:

«Посвящается моему сыну Андрюше. С надеждой и утешением. Андрей Тарковский».

И вот «Андрюша», уже человек с сединой на висках, сидит перед камерой и отвечает на вопросы бойкого тележурналиста из новомодных блогеров, «приколистов», но, слава Богу, все же достаточно осведомленного в вопросах киноискусства и сдержанного в своих вопросах, касающихся жизни родителей Андрея Андреевича. И чем дольше шло это интервью, тем больше возникала симпатия к сыну Тарковского, тем больше он располагал к себе и скромностью, и выверенностью ответов на непростые, а порой и каверзные вопросы. И главное, в ответах сына было глубокое понимание сущности творчества отца, популяризацией которого он занимается уже много лет, живя во Флоренции, где сосредоточен большой архив, доставшийся ему по наследству.

И еще больше меня обрадовал документальный фильм Андрея Андреевича, сделанный так, будто сам отец продолжает разговор с нами и сыном – в той излюбленной манере Андрея Тарковского, где пластическая выразительность каждого кадра выверена до совершенства, несущего в себе силу поэзии самого высокого полета – как в стихах у его деда, Арсения Александровича Тарковского, или как у Бориса Леонидовича Пастернака.

О поэзии говорится в интервью, она предстает и в документальном фильме сына. Разумеется, он не смог подробно ответить на те многочисленные и настойчиво повторяющиеся заблуждения в оценках фильмов отца. Формат его публикаций иной. И потому, думается, есть повод высказать ряд важных, на мой взгляд, суждений.

Прежде всего о том, что же такое, по существу, поэтическое кино Андрея Тарковского. Поэт Серебряного века Константин Бальмонт определил поэзию как волшебство, и этот термин как-то прижился в критике – я повторил его в одной из глав этой книги. Но при всей своей красивости термин этот «хромает», о чем неоднократно говорил Андрей Тарковский. Он был категорически против всякого рода красивостей; наоборот, высоко ценил аскетичность, документальность киноязыка. Поэтичность он понимал как образность, которая рождается из подробностей самой жизни. Образность Тарковского рождается из подробностей самой жизни, понимания бытийной сути вещей. Он сумел, как никто, самым простым бытовым вещам придать образный смысл. Пластика его изображений основывается на глубинном понимании бытийной сути вещей и событий, которое проистекает из христианского восприятия жизни.

«Символ», который подлежит расшифровке и который надо разгадывать, как ребус, Тарковский называл «символятиной», примитивизмом. И он совершенно прав. В его понимании поэзию кино можно определить как волшебство только в том смысле, если изображение и его смысл не игрушечные, сказочные, а преображенные духовным смыслом.

Вот, например, эпизод из фильма «Солярис». В кадре возникают таз и кувшин, которые видит во сне астронавт Крис. Ему является его мать. Она умывает его, отчаявшегося, потерянного, запачканного, – вспомните Донатаса Баниониса в этом эпизоде. И таз, и кувшин уже воспринимаются не как бытовая подробность, а именно как высокая поэзия – без ложных и примитивных «символов». Конечно, есть и другая поэзия, «громкая», «эстрадная», с сюжетом повествовательным, с гражданским пафосом. Но режиссер цитирует стихи отца для того, чтобы подчеркнуть, какой поэтический язык он выбирает. Именно высокую поэзию он воплощает изобразительно:

И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово «ты» раскрыло
Свой новый смысл и означало: царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи – таз, кувшин, – когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.

Я специально выделил два бытовых слова. Хочется и дальше цитировать это прекрасное стихотворение, которое при описании возвышенной любви совершенно неожиданно кончается так:

Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам было с нами по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.