Андерсен

Я припоминаю, это был, должно быть, 1904 год, високосный, и я, заливаясь слезами, негодовал, что в феврале вдруг оказался один лишний день. Время ожидания желанной булочки казалось мне бесконечным.

Ели булочки, ничем их не намазывая. «Мы не бедные, – говаривал отец, – но мы экономные». Каждый наполняет пустой карман той ложью, какая ему удобнее.

Я всё ещё не могу судить, богатые ли Арно и Хелене. На хлебе, по крайней мере, они не экономят. Но я ещё слишком мало знаю о покупательной способности этих евро. Мне не с чем сравнивать. Одно объявление в газете для морских свинок рекламировало телевизор по цене триста девяносто девять евро как особо дешёвое. А в моей рекламной листовке торговой сети Андерсен четыреста граммов нутеллы стоят один евро и девяносто девять центов.

У меня в проекте: узнать, что такое «нутелла».

152

Сто евро, теперь я знаю, это сумма, пропажа которой не остаётся незамеченной. В яслях настоящий переполох. Я совершил ошибку. Впредь мне надо ограничиваться более мелкими суммами. Не то чтобы меня вдруг кто-то заподозрил, разумеется нет, но всякое повышенное внимание – против кого бы оно ни было направлено – может осложнить мои планы.

В бытовке воспитательниц, там, где они меня вначале укладывали, включая мне радио, на полке стоит шкатулка с деньгами. В конце месяца многие родители приносят свою задолженность наличными, и воспитательницы их принимают в кассу. Насколько я смог понять, расчёты ведутся в половинах дня.

Деньги относят в банк лишь на следующее утро. Проследить такой порядок действий не составляло труда.

Шкатулка, конечно, заперта, но я знаю, в каком выдвижном ящике стола хранится ключ. Я выждал, когда поссорились двое детей – с криками и плачем, – и воспользовался моментом. Лучшего отвлекающего манёвра и не требовалось.

В таких детских разборках они действуют совершенно неэффективно. Я бы действовал по-другому. Такие фразы, как «ты огорчаешь меня, когда бьёшь Дитера», просто бессмысленны. Нет ничего менее действенного, чем апеллировать к лучшей природе человека. Её не существует. Ещё никто не стал лучше только оттого, что пообещал это сделать. А пара затрещин одному и другому впечатлила бы и остальных.

Любители.

Арно немного опоздал забрать меня, и я присутствовал при том, как они пересчитывали вечером деньги. До мысли, что кто-то мог взять деньги из шкатулки, они не додумались. Они лишь упрекали друг друга, что были недостаточно внимательны, записывая деньги в кассу.

Когда женщины кричат, их голоса не становятся тоньше, в отличие от мужчин.

Как бы мне хотелось саркастически сказать при этом: «Ты меня огорчаешь, когда ругаешься с Лукрецией». Вместо этого я сделал вид, что их разборка меня напугала. И начал реветь. Это средство и впрямь универсальное, годится почти на все случаи. Они сразу уменьшили громкость, пытаясь меня утешить.

И на сотенной купюре изображены мост и ворота. Ворота – триумфальная арка в стиле барокко, но я не могу припомнить, откуда она.

Сколько денег мне понадобится, чтобы скрыться? И когда придёт срок побега?

153

Годы и годы и годы. Страшно представить, сколько ещё придётся оставаться ребёнком.

Разумеется, маленькие изменения происходят. Крохотные улучшения. Как и образцовый арестант очень медленно восходит по тюремной иерархии. Получает камеру на одного, на квадратный метр больше, окно с лучшим видом. Каждую неделю две книги из библиотеки вместо одной. Рабочее место на кухне.

Но за это он должен постараться. Должен безупречно играть роль, которая ему досталась. Должен снимать шапку, когда положено снимать. Пол его камеры должен быть выдраен.

Если он исполняет все ожидания, приспосабливается ко всем заданным формам настолько точно, что они кажутся его собственными, если он ту ложь, которую ему диктуют, делает своей собственной, тогда им довольны. Тогда его похлопывают по плечу и говорят: «Мы воспитали образцового заключённого». В качестве вознаграждения идут ему навстречу в мелочах. Запирают его камеру вечером самой последней.

Но её запирают.

Годы и годы и годы.

И всегда есть опасность потерять себя самого. Действительно стать тем, кем притворяешься перед другими. Слишком поверить собственной лжи.

Я знал людей, которые умоляли не отпускать их на свободу.

Иногда – это пока кошмар, а не действительность – я боюсь засыпать, потому что мне страшно проснуться, забыв, кто я есть на самом деле. Лишиться себя. И впрямь находить весёлым, когда кто-то играет со мной в «Ку-ку!».

Они говорят тогда: «Что-то он сегодня беспокойный. Может, у него болит животик». И мне приходится разыгрывать перед ними больной животик, чтобы они удовлетворились этим и оставили меня в покое.

Мои «родители».

Мои тюремщики.