Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

А где это знамя? Чего идейно хочет коллектив? Куда плывет «Мусагет», как целое? Ясна ли позиция: разрублен ли гордиев узел разноустремленности?

Уезжая из Москвы, я был полон желания продолжать и впредь со всеми считаться, всех опрашивать, обивать все пороги: аллегорически начинать день в беседе с Ахрамовичем в стенах редакции, далее забегать к Ник<олаю> Петровичу, чтоб продолжить день с Эмилием Карловичем и окончить в беседе с Наташей[2974] и Асей все о том же, о «Мусагете», о надеждах и опасениях, ибо я люблю «Мусагет». Для «Мусагета» я тащился в Петербург, там выслушивал критику Вячеслава, защищал «Логос», чтоб потом, в Москве спорить у Степпуна, защищая Вячеслава. Помню разговор с Гершенсоном, когда он нас всех укорял лишь в гутировании мистики, ибо «центра не видно у Вас» (слова Гершенсона); «будьте оккультистами, будьте религиозными проповедниками, но не будьте людьми, равномерно ценящими и понимающими все» (слова Гершенсона). Я часами сражался за «Мусагет» и в Петербурге, и в «Пути». А когда я в «Мусагете» отстаивал «Путь», Эмилий Карлович меня заподозрил в желании[2975] перебежать в «Путь» (летняя переписка). Словом: бόльшего идейного самопожертвования во имя коллектива (иные члены которого уже год относительно идейной платформы в рот набрали воды) быть не может.

И вот, уезжаю я – мне в спину летит обвинение в неверности «Мусагету».

Это было последнею каплей: я не сержусь – но видит Бог, две недели я ходил, как будто меня облили ведром холодной воды.

Параллельно с этим уже с месяц у нас с Асей ряд знамений, требующих разрешения[2976]: есть минуты, когда человек бежит на исповедь: только старец или ведающий может дать совет, как быть. Такие странные знамения вплоть до встреч и странных явлений настолько участились для нас, начиная с нашей болезни и с общего сна[2977] (я и Ася увидели во сне Штейнера единовременно – после всё и началось). Словом, «сидеть у моря и ждать погоды» было уже невозможно: час приходил…

Передряга с Москвой разрешила меня от последнего замедления. Моя политика выжидания принята как беспринципность[2978]. Моя филантропичность безжалостно раскритикована, друзья мои (некоторые из друзей биографически забыли наши отношения: если бы они вспомнили годы нашего знакомства, я не был бы для них «объектом опекания»). Недоверие ко мне, первому и последнему в коллективе, показало мне, что коллектива в специфическом смысле уже нет, и что я свободен. Когда я писал первое свое письмо ко всем Вам[2979], и потом ходил по улицам Брюсселя, я чуть не плакал от незаслуженного недоверия. За помощью мы поехали к Штейнеру, и да: получили ее. Считаю долгом сказать: с июля я в Мюнхене при Штейнере[2980]; что он велит, то и будет. Пора и мне позаботиться лично о себе, где мне учиться, дабы в будущем Вы, друзья мои, не упрекали меня в отсутствии четкости.

Теперь скажу каждому из Вас то, что накопилось у меня.

Эмилию Карловичу.

Эмилий Карлович, старинный мой друг: Вам я обязан более, чем кому-либо! Вы некогда раскрыли мне многие тайны музыки; Вы реально познакомили меня с благородством германской души, Вы приблизили Ницше, образ Гёте зазвучал магическою симфонией – забуду ли Вас? Никогда, никогда. Далее: мы вместе глядели на одни зори, подавали друг другу руки, как братья-рыцари. Разбитый, усталый, я приплелся к Вам в Нижний[2981], и Вы успокоили меня. Далее: не раз Вы оказывали мне дружеские услуги, которые забываются только со смертью. Выходя из коллектива, я считаю, что я остаюсь лично с Вами.