Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Еще осенью я твердо решил, что буду ждать только до мая, что томление неопределенности, отсутствие продолжения раз начатого пути, путаница с м<е>д<и>т<а>циями, обрывочность указаний, как быть с ними, действует разлагающим образом на меня, на каждого из нас, на весь наш дружеский коллектив, проявляясь и во внешней деятельности (хотя бы в «Мусагете») нерешительно, без инициативы (что говорить – истекший сезон был нудный, вялый сезон: что-то было неладное между нами – Кожебаткин ведь лишь эмблема неладицы, ларва[2962], паразитировавшая на нашей путанице, и только). Скажу еще более: в Москве я просто физически задыхался все время. Вы спросите о причинах: причины таковы. Я считал, что раз мы коллектив, то и во внешнем, в журнале, должна быть общая платформа, что я должен быть выразителем равнодействующей нас всех. В «Весах» я действовал за свой страх: как символист врубался в ряды петербургских писателей, наделал ошибок, быть может: но все тут было четко и ясно. Все лично мной платформировано: между статьей общего характера и последней рецензией было единство. В «Мусагете» я стал в высшей степени нечеток, ибо считал своим долгом, не предавая позицию Эмилия Карловича, не предавать позицию Алексея Сергеевича и вместе с тем не предавать «Пути»[2963], не предавать Блока, Иванова. Вышло – какое-то кадетство: как согласовать 1) «Логизм» Гессена, 2) «Оккультизм» Киселева, 3) «Направленчество и Россию» Блока, 4) «Символическую школу поэзии» Иванова, 5) «Символизм, как миросозерцание» мой, 6) «Культуру» Эмилия Карловича, 7) Заглядывание к Штейнеру Алексея Сергеевича и Михаила Ивановича[2964]. Едва я напирал на «логизм», морщились: Алексей Сергеевич, Михаил Иванович, Николай Петрович, В. Иванов. Едва я стал напирать на «символизм», как заморщились: Степпун, Яковенко, и я получил критику первого номера от Э. К.[2965] И все забывали филантропичность моей позиции: корчась от логосовских статей[2966], Алексей Сергеевич не сказал своего веского, определенно выраженного слова. Сотрудничество есть со-действие. Со-действия в деле не было со стороны большинства мусагетцев. За исключением Э. К., я должен отметить ужасающую пассивность в деле со стороны, например, М. И. Сизова, Алексея Сергеевича. Эмилий Карлович то уезжал, то был <в> деревне, так же как и я, и мы встречались редко по независящим от нас обоих обстоятельствам. Отсюда естественная недоговоренность. Далее со-трудничество в смысле идейного со-действия абсолютно не встретил я в ряде членов «Мусагета» в столь любимой мне области: в литературе и искусстве. Никакого идейного общения, никакого волнения о предметах искусства в М. И. Сизове и А. С. я не встретил: наоборот – искусство последних десятилетий было объявлено гнилым, мне советовалось писать à la Крыжановская[2967]. Должен сознаться, что единственно с кем я от времени до времени (за исключением Э. К.) говорил в «Мусагете» о искусстве, это был… Кожебаткин!

Мы вот завели «символический» журнал, а ведь для большинства мусагетцев символизм почти ненужное слово: ну кто разбирал, соглашался или хотя бы полемизировал с моим мнением о символизме? Ведь «Эмблематикой Смысла»[2968] занялся разве что… В. Иванов из Петербурга. Я имею основание думать, что реально моя позиция относительно символизма, мой разбор символизма попросту друзьям неизвестен, не нужен. Иначе у некоторых друзей не было бы столь большой апатии к животрепещущим вопросам искусства. Все, что я писал как теоретик, как практик (ритм)[2969], было вне плоскости большинства товарищей по Редакции. Моя статья о мистике[2970], например, была принята не как стремление от чистосозерцательной мистики к практическому пути, а как озорство этого Бориса Николаевича, которого нужно опекать неизвестно от чего и во имя чего. От чего меня опекали? От жажды к деятельности? Во имя чего? Во имя того, к чему прикоснулись некогда ритуально через меня?

Мое недоумение, как всем нам быть, как гармонически в своей личности преломить разноустремленность нас всех, я знаю, понималось (например, Эмилием Карловичем[2971]) как беспринципность. Друзья мои: блюдя ради нас несуществующее status quo[2972], я превратился из льва в верблюда[2973]: нагрузился степуновским скарбом от «Логоса». Стоило мне сделать шаг, как появлялось за спиной моей опекающее мнение. Словом, шаткость, неопределенность, недоумение, неуверенность этого года происходили во мне из доброго чувства, из желания не развертывать своего личного знамени – знамени Андрея Белого – во имя всё чаемого знамени целого кружка людей.