Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Теперь уже неизвестно, кто виноват в том, что Вам больно было от моих слов: что мне было больно от Ваших, – да что говорить: спросите лучше Асю. Две недели я ходил, точно пришибленный; и, как странно: отсюда у нас с Асей как-то бессознательно выросла тяга к Штейнеру, – говорю «у нас» и подчеркиваю, ибо Вы даже не подозреваете, что такое Ася в смысле поддержки и полета. Она – воистину Валькирия[2944] (кстати: Штейнер с ней был совсем по-особенному – он сразу понял, откуда она)… Ну, да не в этом суть…

–

Суть в том, что оба мы раздражены, оба не можем даже спокойно обсуждать мусагетские дела (я, по крайней мере, сейчас внутренно отмахиваюсь от мусагетского, ибо какая-то гарь стоит предо мной, когда я вспомню о Ваших обвинениях). А если бы я Вам рассказал события, бывшие с нами за полторы недели, если бы Вы более посвятили меня в Ваше, в чем Вы, – наверное, я проще бы понял, в чем вина моя; и Вы не приписывали бы мне многого.

Поймите: не в фактичности обвинений меня соль обиды. Я не согласен с мнением Вашим о моей продаже романа, я не согласен с инкриминируемым мне поведением относительно Кожебака[2945]. Если бы Вы написали спокойнее, я бы возражал и обдумывал свое поведенье без привкуса эмоционализма. Соль обиды в непередаваемом тоне, в темпе Ваших указаний мне, в многотональности обвинений: Вы всё в кучу собрали – сплетни и действительные факты (т. е. продажу); дела редакторские (критику первого номера[2946]) с моральными; сериозные вещи с мелочами (например, с отъездом моим – кстати об отъезде: ведь это просто смешно – Вы знали, что вообще я уезжаю до Пасхи[2947] (стало быть, на страстной). А вышло: мусагетские дела, корректура, отсутствие денег и мн<огoe> друг создали то, что заблаговременно я не мог взять билетов на поезд. И предстояло: либо просидеть страстную и святую в Москве, либо воспользоваться единственно оставшимися билетами. Вы узнали о моем отъезде за 1½ дня, а я за 2 дня, не более. Вы и эту мелочь (т. е. вину Брестской жел<езной> дор<оги>) инкриминируете мне). То есть, тон Вашего письма (пусть ложно воспринятый) меня так глубоко взволновал, а не факты. Ведь тон (неужели и это надо напоминать) делает дело…

На полученное мной письмо (дурное) мог бы ответить столь же пространным в том же смысле, как с Брестской ж<елезной> дорогой и моим пресловутым объяснением в любви к Кожебаткину у него на дому, тогда как пресловутое «объяснение в любви» происходило в Мусагете и продолжалось 5 минут[2948]. Вы скажете: это – мелочи; но мелочных искажений в куче собранных Вами фактичностях <так!> и предвзято освещенных – бездна: все эти факты, Вами приводимые, – полуфакты, а истины, выводимые Вами из них, – полуистины; полуфакты, полуистины – не то чтобы ложь, но и не правда – ведь все это хуже абсолютно ложного: ложнее ложного и обидней обидного.

Судья. Обвиняемый, Вы у Кожебаткина были?

Обвиняемый. Был.

Судья. Вы примирились?

Обв<иняемый>. Примирился.

Присяжные заседатели. Ага, кознь доказана.

Обвинительный приговор: Доказано, что на дому у Кожебаткина 3 раза произошло соглашение члена редакции Белого, недовольного «Мусагетом» и желающего при помощи изгоняемого секретаря добиться каких-то своих целей.

А правильный суд – вот картина его.

Судья. Обвиняемый, у Кожебаткина были?

Обвин<яемый>. Был.

Судья. Для какой цели?

Обвин<яемый>. Идучи к Ахрамовичу и зная, что Кожебаткин, вернувшись из Петербурга, привезет ему нужные до отъезда статьи[2949].

Судья. Сколько раз были?

Обв<иняемый>. 2 (а не три) раза, ибо сам назначил Ко<жебатки>ну час, думая, что он вернется из Петербурга.

Судья. Вы застали его?

Обв<иняемый>. Оба раза не застал.

Судья. Где Вы встретились?

Обв<иняемый>. В Редакции.

Судья. Вы примирились?

Обв<иняемый>. Да, если хотите: в сущности никакого примирения и не было.

Судья. Вы ругали «Мусагет»?

Обв<иняемый>. Никогда… Может быть, когда-нибудь говорил, что надо было бы изменить то-то и то-то. Недовольство той или другой частностью не есть ругань, ибо я не унтер-офицерская вдова[2950], и ругая «Мусагет», ругал бы себя.

–

Словом, у Вас в письмах и обвинениях ложь и правда обо мне смешались, а – черт в смешеньях.