Андрей Кончаловский. Никто не знает...

явится хор теней прошлого, хор людей, которых можно представить себе лишь в

воображении, — и этот шут им дирижирует, как бы вызывая его из небытия. Но неужели же

тургеневские герои, в которых отразились черты людей, причастных к созданию одной из

величайших мировых культур, — всего лишь марионетки, которыми управляет этот фигляр?»

В итоге В. Кожинов пришел к выводу, что «режиссеру, очевидно, нечего пока сказать об

эпохе, запечатленной в романе… Он взялся снимать о ней фильм, потому что она в «моде». Но

ему оставалось лишь «поиграть» с ней».

Что касается противоположного взгляда, представленного выступлением Ст. Рассадина, то

он именно противоположный тому, что сказано было Кожиновым. Отчего публикация

Рассадина и называлось «Экскурсия в прошлое России». Его не печалило то, что Лаврецкий

Кончаловского, может быть, не похож на Лаврецкого Тургенева. Его беспокоило, что «нам дали

взамен», то есть современный смысл в толковании классики. И тут критик оставался таким же

неудовлетворенным, как и Кожинов, ратующий за адекватное постижение героического

прошлого России.

Автора картины эти споры страшно изумили. Такого их накала он, по его словам, никак не

ожидал. «Уж чего только мне не приписали: национализм, эстетизм, жеманство,

почвенничество, русофильство, славянофильство, «антизападничество» и даже то, что я, видите

ли, певец дворянства! Что касается русофильства и тому подобного, то у меня сложилось

впечатление, будто авторы статей порой сами забывали о предмете своих рецензий и начинали

выяснять отношения со своими старыми оппонентами».

Замечательно же было то, что ни роман, ни тем более картина не были «партийно»

ограниченными, становясь на чью-либо сторону в споре западников и славянофилов.

Роман проникнут глубоко тревожным переживанием распада дворянского гнезда как

целого культурного пласта национальной жизни. В нем есть предчувствие чеховской

проблематики. Персонажи — люди расшатанной, надломленной судьбы. Жизнь предков

Лаврецкого, включая и его отца, — предыстория разрушения фамильного дома, определенного

уклада.

Федор Лаврецкий — герой маргинальный. Сын «сыромолотной дворянки», бывшей

горничной его бабки. Она, «тихое и доброе существо, бог знает зачем выхваченное из родной

почвы и тотчас же брошенное, как вырванное деревце, корнями на солнце», скоро увяла.

Справедливо отмечал А. Липков в рецензии на картину, что в ней (в соответствии с

романом, кстати говоря) нет людей, крепко вросших в почву. Они все вырваны из нее, все не

«почвенники», а скорее «скитальцы». Не в идейном, а в прямом смысле.

По Тургеневу, Федор Лаврецкий возвращается в Россию, чтобы обрести наконец дом,

естественную жизнь взамен той искусственной, которой он жил до сих пор. Он как бы

опускается к истокам натуральной русской жизни, к материнскому первоначалу, чтобы отсюда

проделать путь своего возрождения — возвращения к родине.

Фильм Кончаловского берет за точку отсчета именно это состояние героя — нисхождение

к материнским истокам, а отсюда уже — восхождение к осознанию своего единства с Россией,

далекой, как и сам Федор Лаврецкий, от духовно-нравственного равновесия внутри себя. Родина

в воображении героя представляется девочкой-ребенком, характер которой еще не проявлен и у

которой впереди долгое и трудное взросление.

Действительно, именно Лемм открывает фильм в Прологе. Он выполняет роль домового

призрачного усадебного мира. Вот почему Федор и Лемм связаны тесными

интимно-дружескими отношениями. Они и общаются друг с другом с помощью музыкальных

фраз, как бы отделяясь ото всех остальных нишей духовной близости. Несколько иначе эти

отношения изображены у Тургенева. Но и в книге, и в фильме фигура старого музыканта -немца

— воплощение обреченности на вечное изгнанничество.

Когда Кожинов (да и Рассадин, но уже изнутри своей, либеральной «партии») упрекает

режиссера в идейной облегченности картины, он упускает из внимания позицию самого автора.

А она заявлена Кончаловским вполне определенно: чувство корней — чувство необъяснимое,

алогичное и вряд ли адекватно артикулируемое на уровне идеи, идеологии.

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

107

В картине Кончаловского снижающая оценка дается всякой попытке

партийно-идеологически определиться по отношению к судьбам России. Вот почему самый

малосимпатичный здесь персонаж — Паншин. Его демонстративно идейные речи, как правило,

иронически снижаются, как и весь его облик. Кончаловский наделил актера Виктора Сергачева

гримом «под Гоголя». Так один из первых русских писателей, впрямую идеологически

продекларировавших свою озабоченность судьбами России, в фильме пародийно преобразился