Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

Да! Чем им самим. Потому что они рождаются среди чудес. Они думают, что весь мир подчиняется чистоте выверенных пропорций и строгости ордерных форм. Ведь Рим был везде! Они не видят чудес в чудесах. Они не ведают пустынь русского мира. Им в их маленькой под горлышко застроенной и аккуратно разграниченной Европе не придёт в голову, что «Последний кабак у заставы» может моргать окошками в заснеженное никуда. Причём не только во времена сердобольного Василия Перова.

А вот слова Ивана Карамазова: «Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище… вот что!.. Дорогие там лежат покойники, каждый камень под ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни, и плакать над ними, – в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более». Правда, что ли? Кладбище? Эх, Вань!., не путать бы тебе кроликов с зайцами, а кладбище с музеем. Ну, да что с них, с Карамазовых-то спросишь – «живые растения»!

Нет, не кладбище… нет, Иван! Музей! Великий музей великой истории, гипнотизирующий древностью, радиоактивный первой красотой, первой мыслью и первой поэзией христианского человечества… его бесконечный эстетический барометр. И только русские, сплющенные давлением лютой азиатчины, разорванные историческим вакуумом, в котором родились – ибо родились не в истории, и даже не на задворках, а вне истории… в антиисторическом космосе (-273 °C – такова примерно температура русского внеисторического контекста), только русские смогли прожевать, переварить, усвоить давно омертвевший Запад гигантским гладом неутолённой свободы, всеприемлющей, не стесняющейся никакого эклектизма, дающей динозавровым челюстям русского духа остаточный западный сок иссохшего в исторической нормативности, когда-то великого мира.

Объявленный Освальдом Шпенглером «Закат Европы» был закатом для Европы, но не для страшной свободы русского духовного радикализма. Россия не Европа. Войдя в Рим конца XIX – начала XX века… в Европу эпохи заката, русские ещё раз оживили омертвевшее, поклонились и возмутились. Поклонились ожившему для них собору сотворённой истории, в которой они не участвовали, и возмутились тем, что все творческие силы, весь религиозно-этический и эстетический пафос, всё духовное величие исторического мира оказалось недостаточным для Преображения. Христос распят, а мир, ужаснувшийся распятию бога, остался прежним. Чтобы сделать этот вывод, русские радикалы-апокалиптики заново оживили и пережили всё то, что для людей истории давно уже – культурно-историческая рутина. Не подлежащая дискуссиям, священная, но… рутина. Русские радикалы-апокалиптики на заре прошлого века ждали начала новой истории мира, да и до них уже бродили по Московии бредовые идеи о России – третьем Риме, о России – Новом Израиле.

Их было немного, русских радикалов-апокалиптиков, но они всё же успели сотворить самую глубокую и самую провокационную литературу, дерзая, как Толстой, клеймить ложное величие истории и огулом отрицать смысл любых исторических форм, призывая к простой бесструктурной жизни «одним миром»; они умудрились на фундаменте одной главы одного романа («Легенда о великом Инквизиторе») выстроить самую современную религиозную философию, которая не привилась и не могла привиться ни в России, ни на Западе. В России не могла, потому что одно безвременье сменилось другим, ещё более тёмным, где слабые исторические ростки умерли на корню, а новая история так и не началась. На Западе не могла, потому что он уже давно и точно знает, что конца истории не будет, что мир бесконечно конвульсирует и уродуется, но за экстремумами модернизма следует всего лишь ещё более убогий постмодерн. Русская свобода духа, одним из предельных выразителей которой на заре XIX века был Петр Чаадаев, эта невиданная и недопустимая свобода, способна отринуть Родину во имя Истины. Вспышкой этой свободы был «Сон смешного человека», разоблачающий всё человечество в том, что оно отвергло спасение и избрало грех перед лицом спасителя. Поздней та же апокалиптическая свобода звенела в возмущении молодого Николая Бердяева в Риме: к чему шедевры итальянского Ренессанса, раз мир всё равно не смог преобразиться?