Андрей Смирнов

и чуть выше голени, защищенной поножем. Когда клинок приблизился к рыцарю, Керстен ощутил

сопротивление, как будто бы воздух стал вязким и труднопроницаемым; дальнейшее продвижение

меча требовало усилий. Потом сопротивление пропало, и меч рассек штанину и вошел в тело —

возможно, предшествовавший атаке Керстена удар эс-Квана истощил защиту орденца, а тот не

успел ее обновить; возможно — помогла Мантра Святого Гнева, которую Керстен стал бормотать

тогда, когда его страх и вызванная страхом ненависть к себе достигли апогея. Рыцарь Горы присел

на левую ногу; Керстен услышал, как он судорожно, с присвистом втянул в легкие воздух.

Орденец схватил юношу за плечо и вознес булаву, чтобы разможжить ему голову — но опустить

оружие ему не дали: какой-то солдат вцепился в правую руку и повис на ней; Догус Килон,

оттолкнув Керстена, схватил левую; еще один солдат обхватил бедро орденца и рывком поднял

его вверх.

— Вниз эту падаль! — Заорал Мейкар. — Бросайте его!

Рыцаря сбросили по стены, ровнехонько на орденца, поднимавшегося по той же лестнице

следом и почти уже добравшегося до верха — оба рухнули вниз, а текионцы на стене победно

закричали и заулюлюкали. Увы, стена не была высокой, а внизу громоздились снежные сугробы: оба упавших почти сразу же поднялись — один из них повредил при падении руку, другой же —

тот самый бородач, в котором Керстен несколько секунд назад увидел воплощение собственной

смерти — по виду, остался вовсе невредим… не считая ноги, надрубленной Керстеном. Молодой

рыцарь зачарованно наблюдал, как бородач, опираясь на плечо подоспевшего оруженосца,

покидает поле боя — до тех пор, пока прогудевший у самого уха арбалетный болт не напомнил

ему, где он находится. Керстен поспешил скрыться за зубцом стены, пока следующий выстрел

арбалетчика не оказался более успешен. Возможно, чары на лестницах, приклеивающие их к

стенам, также имели свой запас прочности — а возможно, помогла Мантра Святого Присутствия, рассеивавшая, если верить хальстальфарскому трактату, посвященному духовной практике

рыцарей света, все прочие чары вокруг прибегающего к ней паладина — но только вот вскоре

солдатам Рейера удалось столкнуть вниз лестницу, по которой на стену взобрался бородач, а

следом это смогли сделать и те, кто защищал соседний участок. Последнюю лестницу орденцы

убрали сами; осыпаемые стрелами, насмешками и проклятиями, они отступили от Дераншаля,

разбили лагерь у подножья горы и стали готовиться к новому штурму. Радость защитников от уже

второй победы, одержанной над орденскими псами, омрачала лишь мысль о том, что будет, когда

вместо трех лестниц к замковым стенам будет принесено десять или пятнадцать; и как быть с

тараном, который также подготавливали энтикейцы в своем лагере. Ворота укрепили как могли, навалили на них мешки с зерном, поставили телегу и бочки — и все равно таран внушал Керстену

наибольшие опасения. Адепты Горы владели чарами тяжести и прочности — что, если первый же

удар тарана, мощь которого будет удесятерина заклятьями Земли и Металла, разобьет ворота

Дераншаля в щепки вместе со всем хламом, который навалили на них с внутренней стороны?

После первого штурма прошла ночь, затем промелькнул тусклый и холодный день, вновь

подступила темнота — а беспокойство все нарастало. Что, если энтикейцы пойдут на штурм

ночью? Они достаточно безумные, чтобы сделать это, невзирая на разгулявшуюся метель. Керстен

простоял в карауле на стене, на пронизывающем ветру, три часа, прежде чем дождался смены. В

тепле большого дома, который сами обитатели Дераншаля горделиво именовали «замком», его

разморило. Пахло дымом, луком, кашей, мужским потом и мазью, которую использовали для

лечения ран. Керстен проглотил миску теплой чечевичной похлебки, и почувствовал, что не имеет

сил даже для того, чтобы встать и найти себе место для сна. Защитники замка спали тут же, в

общей зале, на полу, кутаясь в звериные шкуры и одеяла. Сопение, храп, кто-то невнятно

разговаривал во сне… Со стороны левого крыла, дверь в которое была приоткрыта, доносились

стоны раненых. Керстен отодвинул пустую миску, положил локти на стол и наклонился,

укнувшись лбом в ложбинку между запястьями… Все плыло, и чувство того, что жизнь подходит

к концу, было почти столь же ясным, как и тогда, на стене. Он погружался в беспокойную

дремоту, насыщенную невнятными видениями, растворялся в тягучих ощущениях, каждое из

которых забирало себе частичку его сознания. Эта потеря себя тоже была формой смерти, но

Керстен не противился ей — сейчас он не хотел больше бороться за жизнь, надеяться, верить, отстаивать свое право идти тем путем в этом мире, который он определил для себя сам — он хотел

просто забыться и ни о чем не думать. Он погрузился в сон, и в какой-то момент смутные образы

собрались в целостную картинку: поле, заваленное мертвыми телами, и на холме из трупов, в

желтовато-буром мареве боли, смутная, едва прорисованная фигура, которая — при условии, что

призрак овеществится и станет более четким и ясным — могла бы принадлежать как человеку, так