Андрей Смирнов

жизнь, потерянный, одинокий, томимый ощущением недоступного смысла жизни и утраченной

цельности. Этот смысл и эту цельность он пытался отыскать — по-своему — точно также, как

когда-то искал их я, не понимая, что ищу. Моя последняя жизнь была беспрестанной беготней по

миру: из Хальстальфара в Ильсильвар и Хеплитскую пустыню, обратно в Хальстальфар,

путешествие на юг, в Алмазные Княжества, и еще дальше, вплоть до Яала, и обратный путь на

север — который начался как кошмар, а завершился моей смертью; но лишь умерев как Льюис

Телмарид и родившись заново как Отравитель, я понял, что все это было лишь длинной и

извилистой дорогой к самому себе. К себе-настоящему.

Палачу предстояло пройти схожий путь. Живой Алмаз, источник воли и подлинных

побуждений, особенная тонкая, неуничтожимая структура, в которой покоится Лийт — высшая из

душ, бескачественная, бесформенная и неуловимая — следовало соединить с аватарой, что

позволило бы подлинной личности Князя прорасти сквозь человека, изменить его Шэ, Холок,

Тэннак и Келат, соприкоснуться с бисуритами и целыми мирами, образовывавшими некогда

подлинную многомерную и многоликую сущность бога, и вновь занять свое прежнее место в

Сальбраве. Разница между нами состояла в том, что я подготовился к трансформации заранее, сформировав под Бэрверским Холмом отражение самого себя, которое Льюис Телмарид назвал

«Ночной Тенью»: в этой сущности, которую так же можно было бы назвать тенью бога или

призраком бога, имелись тонкие духовные инструменты для преобразования носителя и были

структуры, которые, будучи развернуты в момент преобразования, позволяли быстро достичь

некогда отсеченный от мира миров и бисуритов, перейти на специфические, доступные лишь мне, слои силы и распространиться по ним с взрывообразной скоростью, захватывая и возвращая себе

все то, что некогда у меня было отнято. В случае Палача, однако, подобного рода работа не была

проведена; не было «тени бога», которая, соединившись с аватарой в момент совмещения Живого

Алмаза и его проекции, пребывающей в каждой из аватар, позволила бы в считанные часы или дни

вернуть некогда умервщленного бога к жизни. Процесс восстановления мог затянуться на

неопределенное время — Мирис Элавер, безумный, мелочный и мстительный палач на службе

Белого Братства, обожавший до полного отчаянья как своих жертв, так и родственников, мог в

результате соединения с Камнем Воли Темного Князя погрузиться в летаргический сон на месяцы, а то и то и годы. Ничтожный палач из Джудлиса стал бы куколкой, внутри которой медленно

формировался бы настоящий Палач, поступь которого некогда сотрясала Сальбраву, властелин

мести и вины, карающий меч Горгелойга, лучший боец среди рожденных Темным Светилом.

Безумец был сильнее его, но сила Безумца не была устойчива и предсказуема — никогда нельзя

было ожидать, что он точно выполнит то, что было ему поручено, скорее следовало ждать

обратного. Истязатель, первый из детей Горгелойга, был сильнее, но в прошлом он для нас был

лидером и организатором, при самом же Властелине он, скорее, играл роль управляющего или

министра, или, может быть даже главнокомандующего армией — но сам он, в силу

сосредоточенности на организационной части, непосредственно появлялся на поле боя не так уж

часто. Большая часть военных миссий доверялась Палачу, и это не случайно, ведь он повелевал

самой сутью вины, преследования и наказания. Князья Света убили моего брата, но не смогли

отказаться от его силы, потому что к моменту нашего низвержения эта сила уже слишком глубоко

проникла в мир, слишком тесно оказалась связана с силами самих Солнечных отродий,

пытавшихся перекроить вселенную по своей воле. Для дрессировки людей и прочих подчиненных

им существ Князьям Света было недостаточно одного лишь пряника, требовался еще и кнут — но

кнут они могли взять лишь у нас, и, конечно же, они его взяли. Что есть совесть, как не слегка

перекроенный кусок силы, некогда отнятой у моего брата? Что это, как не чувство вины,

мучающее человека в случае, если своими поступками он нарушает некие, неосозанно принятые

им правила жизни? Эти правила могут быть сколь угодно абсурдными и даже невыполнимыми, но

если человек принял их (а у большинства людей нет выбора — принимать их или нет, эти правила

внушаются людям в возрасте, когда доверие к словам воспитателей чрезвычайно велико), то

нарушение их неизбежно приводит к внутреннему страданию — и чтобы избежать страданий,

человек пытается этим правилам соответствовать. Лишь немногие из смертных способны осознать

свою внутреннюю несвободу, понять ее причины и отвергнуть правила целиком — не нарушая их

и не выполняя, а просто не принимая, следуя своим собственным подлинным желаниям, а не тому, чего ждут от них окружающие. Очень и очень немногие. Для всех прочих же попытка нарушения

запрета оборачивается болью, внутренними терзаниями и неспокойствием — даже при том, что

абсурдность запрета они вполне могут осознавать. Такова сила моего брата — беспредельная и

бездонная вина, и следующая за виной кара.