Андрей Столяров

— Да кому он тут, на хрен, сдался… Расстреливать его!.. Как же! Из армии выпрут, и все… Но если мы сейчас выкажем слабость, будет полный пипец. Ты новости смотришь по телевизору или как?

Мне нечего ему возразить. Новости я, конечно, смотрю и при всей хтонической жути, которую, на первый взгляд, представляет собою наш ла­герь, понимаю, что положение здесь даже несколько лучше, чем во множестве других мест отправки. Не было пока у нас смертоубийственных бунтов, как в Греции и Албании, нашу зону ожидания не громили и не сжигали дотла, как в Пакистане, Ливии и Туркмении, не об­стреливала нас артиллерия, как в Сомали, не взрывались, как под Тебризом, шахиды, сея вокруг себя ужас и смерть. Мы, конечно, не можем про­пускать по тысяче человек в сутки, чего от нас требуют правительство и президент (собственно, это требование арконцев), но на уровне семисот — восьми­сот мигрантов держимся, в общем, стабильно. Правда, стабильность эта весьма неустойчивая. Я, разумеется, даже не пытаюсь сканировать лагерь, я еще на­столько с ума не сошел, но ведь, вопреки всем моим слабеньким ментальным барьерам, просачивается, просачивается в сознание чернота, ко­торая там, за ограждением, набухает. Еще немного, и она полыхнет огненной ла­вой. Я это чувствую. Те сто солдат, которыми располагает полковник Круглов, не смогут ее задержать, тем более что они сами ни в чем не уверены. Я так же чувствую, чув­ствую их растерянность, их ко­леба­ния, их панику, как у кошки, попавшей в загоревшийся дом. Качнуть их может в любую сторону. Можно лишь наде­ять­ся, что — не качнет. Что не повторится у нас «красноярский кош­мар», когда тол­па из аналогичного лагеря, задавив несколько человек, рас­шатала и опро­кинула таки бетонное ограждение, прорвалась к са­мому Куполу, а бойцы Рос­гвардии, прижатые к защитному по­лю, некуда отступать, открыли огонь. Оправ­дываются теперь, что получили та­кой при­каз. Командование Росгвардии это, есте­ственно, отрица­ет. Но ведь понятно, что подобный приказ, конечно негласно, все же был отдан. Правительство наше бьется в панике: «народные мэ­ры» появились уже в двадцати девяти городах. В двадцати из них введено чрезвычайное положение, и со дня на день ждут, что оно будет объявлено по всей стране. Колеблется почва, рас­трескивается фундамент привычного бытия, целые сегменты его проваливаются в огнедышащие разломы. Власти всех стран молятся сей­час об одном: скорей бы, скорей бы закончился этот визит «братьев по разуму». Не надо нам ни золота, ни бриллиантов, ни гелия-3, ни эмпатии, ни других инопланетных чудес, ни гениальных мыслей, ни технологий, пре­образующих мир, не надо ни звезд, ни меж­про­странственных коридоров, ни космоса, ничего, пусть все, кто желает, быст­ренько переберутся на Терру и пусть арконцы на­ко­нец исчезнут из нашей жизни как тягостный сон. Пусть они наконец уйдут, пусть развеются, пусть пропадут, чтобы мы могли заделывать бреши, образо­вав­шиеся от их посещения.

Молитва эта слышна в расплывчатых политических заявлениях, в пространных статьях аналитиков, несущих всякую чушь, в спотыкающемся бор­мотании лощеных пресс-секретарей, тщетно пытающихся объяснить, что же в действительности сказал тот или иной президент. Везде в подтексте звучит: ну ради бога, ну пусть они скорее уйдут!..

Своего рода «Петиция Арколя», только вывернутая наиз­нан­ку. И не от народов Земли, а от насмерть перепуганных власт­ных элит.

Я придерживаюсь совершенно иного мнения: заделать фатальные бреши нашей цивилизации не удастся. Арконцы, конечно, исчезнут, но мир все равно теперь станет другим. Причем он не обязательно что-то приобретет, скорей потеряет — утратит витальность, загадочную энтелехию, как это называл Аристотель, внутреннюю энергию, преобразующую способность жить в собственно жизнь. Мне вообще кажется, что я присутствую при последних минутах драмы под названием «Судьба человечества», занавес вот-вот упадет, ра­зо­чарован­ные зрители разойдутся, погаснет свет, и актеры, ос­тавшиеся на сцене, с которой выхода нет, будут в полной темноте, в одиночестве играть для самих себя.