Андрей Тарковский: ускользающее таинство

Фалл вызывал и вызывает у всех потентных народов благоговение, а у импотентных – циническое полупрезрение. Это остро подметил всё тот же Василий Розанов, по мнению которого нет ничего ужаснее, чем «порнографить пол»: «Никакой еврей (иудей) не вздумает порнографить о поле, а христиане только и делают, что порнографят о нем (уличная брань)». «Благоговение, благоговение, благоговение… Вот что очистит мир. <…> Все загрязнено… все оподлено нашим цинизмом к миру…»

И в этой отчаянной ситуации массового одичания Тарковский с его утонченным метафизическим целомудрием предстает как явление давне-былой и «затонувшей» России, как своего рода волшебно-реальный «град Китеж»[130]… Тарковский, у которого любовный акт в картинах всегда есть метафизически значимый полет, где душевное слияние столь раскрывает каждую вещественную клетку, что начинает работать духовная сущность этих клеток – рождается тотальность «эротического круга». Достояние потентных существ.

Что же хочет сказать Тарковский своим радикальным ответом на вопрос о сущности женщины? И разве он говорит что-то новое? Это же типично христианская максима: «Унизивший себя да возвышен будет». Сущность женщины, говорит Тарковский, заключена прежде всего в том, что она должна действовать и существовать из любви, исходя из нее, во имя любви. Но любовь, конечно же, та сила, что не от нас.

То, что мы сегодня переживаем как неслыханную вульгаризацию эроса, превращение промискуитета в обыденное явление, на самом деле есть ни больше ни меньше, чем начавшаяся война полов, которая ведется со все возрастающим размахом и, которая, быть может, и есть на самом деле подлинный Апокалипсис, подлинная если не причина, то движущая сила в процессе гибели нашей цивилизации. Во всяком случае, если уж такой сдержанный, взвешивающий каждое слово философ как Мартин Хайдеггер эту войну полов заметил и увидел в ней глобально устрашающий смысл, то это что-то да значит.

Превратив человеческую плоть (и тем более плоть природы и вещей) в не связанную с божественным планом, почти неодушевленную биологию, современный человек фактически признался себе, что утратил способность любить. Между тем феномен сакральной плоти дает только любовь, влюбленность. Неважно, чья это плоть – женщины, ребенка, пейзажа, рощи, лужайки, речки или… облупленной стены со следами времени. Ибо священный лик мира виден сегодня немногим избранным, обычному человеку он открывается лишь в краткие мгновения страстной любви, подобно узкому лучу, выхватывающему маленький фрагмент реальности. Увидеть же сиятельный, ангелический облик вселенной способен лишь прорвавшийся к древнему интуитивному знанию.

2

Однако в современном российско-западном мире господствует теория «поисковой» любви: ищу, пока не найду то, что мне подходит, что мне максимально удобно: не жмет, не давит.

«Поисковая» любовь есть безусловное выражение духа функциональности, она исходит из миросозерцания вульгарного материализма с его едва ли не центральным сегодня лозунгом удобства и комфорта: «Мне так удобно!». «Он» и «она» рассматривают друг друга в системе машинно-вещного мира.

Но есть любовь, которую, собственно говоря, и имеет в виду Тарковский: это любовь, идущая не из головы (не из тщеславия и т. п. уловок сознания и подкорки) и не из гедонистических похотей («неотвратимого притяжения тел» и тому подобных лжеромантизмов), а из сердца. Но она возникает какрешимость любить, и тогда (при открытой «сердечной чакре») предмет любви в качестве исходного момента не имеет уникальной значимости, это может быть почти каждый. В этом и лежит глубинное основание таинства: любовь не от нас, любим не мы (не я, конкретно, аз грешный), но через нас, посредством нас, посредством той чистоты, которую хранит сердечная чакра, любит некая творящая сила. Мы – лишь проводники этой энергии. Для «возникновения любви» нужны, вероятно, два элемента: первотолчок, толчок духа, т. е. намерение, решимость любить, глубинное знание, что жизнь вне любви – грех (и потому нельзя ее отложить на «потом»), и канал чистоты, по которому любовь может прийти. (Но, собственно, и приходить нечему: чистота и есть любовь.) «Объект» здесь не важен. Уникальным он становится в процессе рождения и углубления любви.

Такая любовь есть религиозный поступок, и начинается он с жертвования: человек жертвует дурной бесконечностью поиска «единственного» или «единственной». Затем он жертвует, быть может, своим тщеславием или тайной амбициозностью, своей леностью. Одним словом, выходит из того мировоззренческого круга, где царствует культ комфорта и удовольствий.

Не-избирательной любви учили многие учителя сакральных традиций в разных регионах мира. Учил этой любви и евангельский Христос, сказавший «Возлюби ближнего как самого себя!»