Анекдоты из пушкинских времен

В голосе Долгорукого появились мужественные нотки, и сам он, еще недавно рыхловатый и полусонный, подобрался, как стрела. Это был уже совсем не Петенька, это был Петр.

— Не убегу? Но я копия, копия бабки…

Зизи полуотвернулась и вынув из выреза белой блузы медальон на золоченой тоненькой цепочке, открыла и показала акварельную миниатюру, — узкое, знойное, горделивое лицо с черными обжигающими глазами.

— Рейтерн по моей просьбе нарисовал ее с портрета маслом. Портрет висит у нас в Вене, в гостиной. А миниатюра всегда со мной. Отец говорит, что акварелька даже больше похожа на бабку. А теперь взгляните на меня.

Зизи вытянула шею и чуть неловко выставила свое узкое личико на свет, застыв, точно в раме. В руке рядом с собой она держала миниатюру.

— Вы милее.

Зизи рассмеялась, хотя слезы еще не до конца высохли.

— Питер, я вам все рассказала. Я об этом постоянно думаю. Если бы вы знали, как мне жаль, что так все получается. Что нам придется, видно, расстаться.

— Расстаться? Но это невозможно, Зизи! Какие-то бабки и прабабки не должны вмешиваться и влиять…Это все глупости, предрассудки.

— Но я чувствую, что все это правда! Послушайте, Питер. Я не хотела бы так с вами обойтись. Вы первый, кто меня заинтересовал. Нет, не так. Не заинтересовал. Затронул? Тоже не то. (Она мучительно искала слово). Воспламенил. Вот! Вы, Питер, меня воспламенили. У нас в Вене все как-то свободнее. Я бы, наверное, могла, я могла бы, Питер…

Лицо Долгорукого страдальчески сморщилось. Он так дернулся, что Зизи в испуге замолчала.

— Никогда не говорите мне таких вещей! Никогда! Я знаю, что вы самая искренняя девушка на свете, но прошу вас, Зизи, умоляю! Только брак. Между нами возможен только брак. Я слишком, слишком вас…

— Не возможен. Брак не возможен.

Зизи медленно стала спускаться по лестнице. Внизу ее ожидала маленькая собачонка. Зизи подхватила ее на руки и, не оглядываясь, зашла в дом.

На лужайке возле дома купца Колыванова раздавались громкие голоса околоточного и дворника. Околоточный требовал убрать корзины с цветами, они мешают подъезду и подходу, а дворник говорил, что господам виднее и за эти корзины, видать, плачены немалые деньги. Пущай стоят, раз поставлены, а кому нужно, тот и обойдет…

Подхваченный и усаженный в коляску верным Антоном, бледный, убитый, окаменевший Петр Долгорукий велел ехать… Куда? Куда ему было ехать? К Ивану Ртищеву, куда же еще? К другу так бесславно оборвавшейся ветреной молодости.

— А, Петенька!

Иван хотел приобнять друга, но тот от подобных нежностей уклонился. Словно тысяча лет прошла с последней встречи, а виделись-то два дня назад на этом бале. Петр так и подумал — этот бал, выделенный из сотни других. Петр внезапно обнаружил, что в Ртищеве его решительно все раздражает. И то, что тот называет его Петенькой, а он Петр, мужественный и твердый как камень, Петр, именем которого назван мощный, царственный Петербург. И то, что Ртищев так фамильярно расспрашивает его о барышне Крюгер. И то, что эта барышня кажется ему уродом. И то, что он все же почему-то ею интересуется и без конца теребит Петра глупыми вопросами. Ртищеву же в тот день показалось, что друг его спятил. Беспрерывно повторял имя каких-то Азров, говорил, что он, как и эти Азры, умрет от любви, твердил про бабушек и прабабушек, которые портят жизнь чистосердечным внучкам. Искренним, нежным, благоуханным. И опять по кругу про Азров, бабушек и внучек. Впрочем, Ртищев вскоре догадался, что друг его просто мертвецки влюблен, только не мог понять, в кого — в маленькую Надин или в скульптурную Потоцкую. Обе в последнее время гремели в свете, и Ртищев ухаживал за обеими.

Между тем у Вязьмитиновых в четверг вновь ожидался прием, и до Петровых ушей донеслось (хоть был он погружен в меланхолию, пуще прежней, сидел дома и — совсем плохой признак! — перебирал черновики старых своих гётевских переводов), что на бале должны присутствовать Крюгеры, дочь которых, ну, ту, что «слишком чернява», её тетушка по материнской линии хочет сосватать за какого-то вдовца-камергера. Все эти сведения были получены непосредственно из уст тетушки, которая успела побывать у «милой Катеньки» и пошептаться о своих планах. Та вновь пришла в ужас, но теперь уже по противоположному поводу, спешно призвала сына, сообщила ему новость, но не добилась никакого толку. Сын угрюмо молчал и был похож не на ее краснощекого жизнерадостного Петеньку, а на волчонка, которого только-только принесли из леса.

На бал Петр явился с решимостью выкинуть что-нибудь чрезвычайное — убить себя, убить соперника или одновременно и себя, и соперника. Но «соперник» оказался столь жалок — маленький (ниже Зизи), лысоватый, толстоватый, с веселой физиономией жизнелюба и острослова, — что свирепые планы Долгорукого рухнули. Входя в зал, он обжег Зизи пламенным взглядом, но не подходил к ней в течение всего вечера, наблюдая, как происходит «сватовство». Зизи с камергергом почти не разговаривала, не кокетничала, не танцевала и не проявляла к нему ни малейшего интереса.