– Я довольно хорошо себе это представляю. Так как я мать ребенка, который умирает от рака. Ты абсолютно прав, это нелегко. Иногда я сама готова поднять что-нибудь на воздух, просто чтобы избавиться от чувства, что могу взорваться в любой момент. – Я опускаю взгляд и замечаю синяк размером в полдоллара прямо на сгибе руки Джесса. С другой стороны почти такой же. Неудивительно, что я сразу думаю о героине, а не о лейкемии, как было бы в случае с его сестрой. – Что это?
Джесс складывает руки:
– Ничего.
– Что это?
– Не твое дело.
– Это мое дело. Это от иглы?
Он поднимает голову, глаза его горят.
– Да, ма. Я колюсь раз в три дня. Только не наркотой. У меня берут кровь, здесь, на третьем этаже. – Он смотрит на меня. – Кто еще, по-твоему, может снабжать Кейт тромбоцитами?
Он вылезает из машины прежде, чем я успеваю его остановить. Сижу одна и таращусь на ветровое стекло, за которым все расплывается в водянистой неопределенности.
Через две недели после того, как Кейт положили в больницу, медсестры убеждают меня взять выходной. Я прихожу домой и моюсь в своей ванной, вместо душевой для медперсонала. Оплачиваю просроченные счета. Занни, которая все еще живет у нас, варит мне кофе. Чашка дымится на столе, когда я спускаюсь вниз с мокрыми, расчесанными волосами.
– Кто-нибудь звонил?
– Если под «кто-нибудь» ты подразумеваешь «из больницы», тогда нет. – Она переворачивает страницу кулинарной книги, которую читает. – Какая все это чушь! Готовить совершенно неинтересно.
Входная дверь открывается и захлопывается. Анна вбегает на кухню и, увидев меня, замирает на месте.
– Что ты здесь делаешь?
– Я здесь живу.
Занни откашливается.
– Вопреки очевидному.
Но Анна не слышит или не хочет слышать. На лице у нее улыбка шириной с каньон, и она размахивает у меня перед носом какой-то запиской.
– Это прислал тренер Ульрихт. Прочти, прочти, прочти!
Я дочитываю письмо.
– Ты отпускала Кейт в лагерь для детей, больных лейкемией, когда она была в моем возрасте, – говорит Анна. – Ты хоть представляешь, кто такая Сара Тьютинг? Вратарь в сборной США, и я не просто встречусь с ней, она будет исправлять мои ошибки в игре. Тренер получил для меня полную стипендию, так что вам не придется платить ни цента. Меня отвезут туда на самолете и дадут комнату, где я буду жить, и все остальное, ни у кого еще не было такого шанса, и…
– Дорогая, – осторожно начинаю я, – ты не можешь туда поехать.
Она мотает головой, будто хочет, чтобы мои слова как-то улеглись в ней.
– Но это не сейчас, а только следующим летом.
До сих пор Анна ни разу не давала понять, что предвидит конец этого жизненного распорядка, ждет момента, когда наконец сможет освободиться от обязанностей по отношению к сестре. А до того поездка в Миннесоту невозможна. Не потому, что я боюсь за Анну, а из опасения, не случилось бы чего с Кейт, пока ее сестра в отъезде. Если Кейт переживет это последнее наступление болезни, кто знает, когда грянет следующий кризис? А если он придет, нам будет нужна Анна – ее кровь, ее стволовые клетки, ее ткани – здесь.
Эти соображения висят между нами занавеской из прозрачной пленки. Занни встает и одной рукой обнимает Анну:
– Знаешь что, дружочек? Наверное, лучше мы поговорим об этом с твоей мамой в другое время…
– Нет. – Анна не собирается уступать. – Я хочу знать, почему я не могу поехать в лагерь?
Я провожу ладонью по лицу:
– Анна, не заставляй меня делать это.
– Что делать, мама? – горячо возражает она. – Я не заставляю тебя ничего делать.
Она сминает письмо и выбегает из кухни. Занни слабо улыбается мне:
– Добро пожаловать домой.
Во дворе Анна берет клюшку и начинает бросать шайбы в стенку гаража. Она занимается этим не меньше часа, непрерывно звучат ритмичные удары, пока я не забываю, что производит их моя дочь. Мне начинает казаться, что у дома есть собственный пульс.
Через семнадцать дней после госпитализации в организме Кейт развивается какая-то инфекция. Поднимается температура. Ее кровь, мочу, стул и слюну отправляют на посев, чтобы выявить возбудителя, но сразу начинают колоть антибиотики в надежде, что вызвавший воспаление микроб отреагирует.