Ангел пригляда

Обезьяну, цепко держа за шерсть, сажают в специальный столик вроде тумбочки, стесняя ее в движениях таким образом, чтобы не мельтешила и не портила удовольствие высоким гостям, голову просовывают в особое отверстие и закрепляют в нем, чтобы, опять же, не могла и не пыталась даже увернуться от высокой чести. Обезьяна, предчувствуя неимоверные мучения, измысленные за тысячелетия изобретательным человеческим умом, верещит что есть сил, бьется, плачет – но все попусту. Острейшим скальпелем ей вскрывают верхнюю часть черепной коробки – все равно как древнюю консервную банку, банку мягкой жести, беззащитную, зияющую своими мясными внутренностями, обнаженными надеждами, страстями и упованиями, потому что и обезьяна – Божья тварь, и она страдает, надеется и уповает – после чего подаются специальные ложки и пиршество продолжается…»

Тут, наконец, камера отъехала от несчастной обезьяны и снова показала Леонарда. Он радостно потер ладони и шагнул с экрана прямо на сцену. И опять Суббота не понял, когда он переместился из одного пространства в другое. Впрочем, его это уже не интересовало. К горлу его подкатил ком, ему было дурно, захлестнуло жалостью и отчаянием, он готов был повалиться на пол, все съеденные им слоны, черепахи и дельфины поднялись к горлу…

– Ну-ка, выпей, – услышал он над собой повелительный голос Дианы, и перед лицом его возник бокал с вином.

Он сделал один глоток, второй и почувствовал, как ужас и тошнота отходят в сторону, тушуются и вовсе растворяются где-то за темной пеленой. Еще глоток – и все прояснилось, засияло свежими красками, все вернулось к радости, торжеству и веселью. И уже смутно помнил он, отчего ему стало так нехорошо, уже даже и забыл вовсе, видел только Диану и радостных, оживленных, чего-то жадно ждущих людей вокруг.

Глава 10 Суд

Придя в себя, Суббота понял, что не только те, которые вокруг, но и Диана, и даже он сам чего-то ждет – чего-то удивительного и редкого, чего в обычной жизни не только дождаться нельзя, но даже и подумать об этом странно.

– Чего мы ждем? – спросил он у Дианы. – Что сейчас будет?

Лицо у той, только что девичье, сделалось вдруг значительным и важным.

– Суд, – сказала она, словно рубанула невидимым мечом по невидимой же шее.

– Суд, – подтвердил вездесущий Леонард, черно-белым мячиком выскочив невесть откуда.

– Суд, суд, – зашептали официанты, и шепот этот стал расходиться по всему залу, прирастать гулом, басом, отражаться в леденящих зеркалах, взмывать к балконам и люстрам и падать оттуда вниз, разбиваться вдребезги на мелкие капли, грохотать по голове холодным градом. – Суд, суд, суд, суд…

Слово это теперь шло отовсюду, скандировалось, гремело в ушах, выворачивалось наружу вместе с потрохами. Церемониймейстер в один миг метнулся на сцену, крутанулся волчком вокруг себя, стал махать ручками, дирижировать хором, словно надеясь из ударов барабана родить сложную симфонию.

И спустя секунду симфония родилась-таки из отдельных звуков, слилась, дрогнула, вздыбилась океанской волной, изогнулась, потянулась к кульминации… грозила в любой миг обрушиться на зал. Учуяв это, Леонард произвел предпоследний отмах на четыре четверти, дал полный ауфтакт и, откинувшись назад, показал субито пиано.

В зале воцарилась мертвая тишина. В тишине этой послышались чьи-то шаги и приволакивание, негромкое, змеиное. Суббота оглянулся назад и увидел, что через весь зал, озаряемый нестерпимым светом люстр, проходит князь с ликом лошадиным и грозным.

Все, как один, гости поднялись с мест. Суббота тоже увидел себя поднявшимся, хотя не помнил, как это случилось и когда. В полном молчании князь прошел к столу, где размещались уже Диана и сам Суббота. Так же молча, глядя перед собой, он уселся за стол. Теперь он был слева от Субботы, а Диана – справа. Лицо его, серое, мраморное, только что видное до каждой черточки, вдруг скрылось во множестве теней, невесть откуда легших, наведенных, кажется, им самим. Он не сказал ни слова, головы не повернул в сторону Субботы, Диана тоже молчала.

Леонард, все еще стоявший с руками для дирижирования, опустил их вниз, весь вид его сделался важным, строгим.

– То, ради чего мы собрались сегодня здесь, – проговорил он торжественно, – суд праведный, честный и неумытный. Да торжествует правосудие! Да будут наказаны виновные, а невиновные оправданы!

При этих словах из мягкого, резвого церемониймейстера вдруг глянуло что-то железное, вечное. Глянуло, да так и осталось на лице, не растворилось никуда. Не было уже жовиального барбоса, любителя девиц, гурмана и выпивохи, перед ними стоял теперь непреклонный судебный пристав, способный, казалось, на самого Люцифера надеть кандалы и препроводить в морозное его, проклятое узилище. Сгустились и окаменели лукавые его черты, легкомысленный смокинг зачернел тяжелыми латами, в каждом движении чуялась внушительность и нездешняя сила.