Ангел страха

Он потрогал пол и кровать, бормоча неясные слова и шевеля пальцами, как щупальцами.

Теперь, ощупывая этот грубо-реальный и неизвестный мир, он казался себе вдвойне слепцом, несчастным, который поверил призме и выпуклым и вогнутым стеклам.

Что-то дьявольски смешное было в этой мысли.

Он взял со стола какой-то предмет. Это был нож. Со страхом и отвращением он положил его на прежнее место. Ему хотелось жить. Но, быть может, это было самое лучшее, к чему он мог теперь прикоснуться в этом мире?

Он поднялся с кровати, С вытянутою вперед шеей, с белками обожженных глаз, устремленных к потолку, и лицом, перекошенным от бесплодного усилия что-то понять, что-то разрешить, он был страшен в этот момент. И странно было видеть его стоящим без галстука, одетым с невзыскательностью и беспомощностью слепца.

Наполовину мертвец, он еще жил и дергался…

Вдруг чуткое ухо его уловило, что он не один…

Кто-то неуверенно и робко стоял в дверях.

Нагнув голову, он глухо и враждебно спросил:

— Кто здесь?

Стоявший молчал.

— Говорите же, кто здесь! — крикнул он яростно, чувствуя, непреодолимую ненависть к этому неизвестному, который пришел из мрака и хаоса, чтобы грубо и дерзко заглянуть ему в душу.

Стоявший в дверях смущенно пошевелился и отступил. Казалось, обокрав Бориса, он хотел скрыться.

Но было в нем что-то жалкое и испуганное.

Совершенно бессознательно Борис понял, что это Фрося. Он опустил голову и замолк.

«Зачем она пришла?» — подумал он и страдальчески провел пальцами по лицу.

Прошел томительный момент. Она все стояла и не уходила.

— Фрося! — прошептал он, подавшись вперед, и остановился.

Лицо его изобразило бесконечную муку.

Она не отвечала.

— Фрося, может быть, это не ты? — спросил он задыхающимся голосом.

В ответ послышалось сдерживаемое рыдание. Он жадно прислушивался.

— Ты… пришла?

Он осмелился протянуть ей руку. Но она не подала ему своей: быть может, не заметила, потому что закрывала лицо платком, а, быть может, и не хотела, не могла…

Он опустил протянутую руку, как нищий, которому отказали в подаянии.

Чего она хотела от него?

— Фрося, ты можешь меня простить? — наконец, спросил он с усилием. — Ты винишь меня?

— Нет, — услышал он слабый вздох.

И он понял, что она, действительно, когда-то уже давно простила его.

Вдруг смелая мечта осенила его голову. Он шагнул вперед и взял ее за руку. Рука была влажная, холодная и тяжелая.

— Фрося, ты все еще любишь меня?

Она молчала, трудно и неровно переводя дыхание. Он держал ее руку в своей и точно не узнавал чего-то: как будто что-то чужое и грубое было в этом прикосновении ее руки.

— Фрося, ведь ты не разлюбила меня от того, что я стал несчастен? — спросил он дрогнувшим голосом.

Она молчала по-прежнему, и дыхание ее становилось труднее и прерывистее.

Зачем же тогда она пришла к нему?

Он с силой привлек ее к себе на грудь. Она не сопротивлялась.

Неужели это опять она? Бесконечная, трепетная радость охватила его. А его руки, жадные и тупые руки слепца, все тянулись и тянулись к ней. Он ощупывал ее локоны, грудь, глаза, лоб, уши, все, что он когда-то знал и любил. Ощупывал с тревогой и страхом, все возраставшими и все толкавшими его вперед. И пальцы его, как щупальца какого-то страшного животного, бегали по ее странно-неподвижному, как бы похолодевшему телу.

Вдруг он тихонько отстранил ее от себя. В лице его на момент мелькнуло злобное и бессмысленное подозрение слепца.

— Фрося, это ты? — спросил он глухо, и губы его показались ей бледнее самого лица.

Она ответила жалобным рыданием.

Казалось, он понял ее.

Молча отошел он и сел к столу.

Теперь он знал, зачем она пришла и о чем плакала.

Все оплакивали в нем человека. Только она одна пришла оплакать нечто большее.

И она плакала о прекрасном небе, которого Борис больше не увидит, о дне и ночи, о своих руках и о локонах, никому теперь ненужных, ставших темными и страшными. И вся она была без очертаний, померкшая, словно воплощенный бестелесный и скорбный отзвук утраченного мира.

Тора-Аможе

Ночью пришел старый волшебник Большой Семен. Он был нечесан, как и все живущие по старине; только волосы его казались еще хохластее. Все лицо у него было изборождено морщинами, похожими на те узкие глазные впадины, из которых по временам выглядывали его крошечные подслеповатые глаза, так что казалось, будто в каждой складке его лица скрыто по глазу. Внимательно осмотревшись по сторонам и обив с лохматой шапки иней, он вдруг расхохотался злобным надтреснутым смехом.

Елыш выглянул из-под тулупа, но, заметив, что Большой Семен смотрит на него одним из своих бесчисленных глаз, спрятал голову назад. Тем не менее, он продолжал внимательно слушать, что говорилось.

— Помилуй, — сказал отец Большому Семену, низко кланяясь, — возьми лошадь. Помолись немного.

Но Большой Семен продолжал смеяться.

— Жеребенка подавай, — сказал он, наконец, хлопнув шапкой по столу, — на котором сам ездил, давай. Курицу колоть давай. Гуся лить воду давай. Все давай. Много молиться надо. Керемет велит.

Он опять захохотал своим зловещим смехом, от которого у Елыша подвело коленки к самому подбородку.