Ангел страха

— Куда ты смотришь? — продолжал отец извиняющимся голосом. — Миколай — бог сердитый: его нельзя трогать. И Божия Матерь — тоже бог сердитый: тоже нельзя, трогать.

— Керемет велит: убирай! — закричал Большой Семен визгливым голосом. — Ничего не оставляй. Хозяйка, печь топи. Зачем тогда звал? Керемет велит.

Елыш одним глазом видел, как высокий и худой отец его, с покорным, заплаканным лицом, протянул руки к подоконнику, на котором стояли русский бог Миколай, сердитый, с нахмуренными бровями, и нежная, кроткая Тора-Аможе с черноглазым, смуглым Младенцем на руках.

— Не помог бог Миколай… плох бог Миколай, — извиняющимся голосом бормотал отец, снимая образа с подоконника. — Все татары заходят, и какие такие татары, сам не знаю… не здешние… лицо темное… Ничего не могу сделать, Семен: как закрыл ночью глаза, так и заходят татары, без числа… И Божия Матерь — слабый Бог: молился — не берет… как закрыл глаза, сейчас татары заходят, без числа…

Он вытер сухою, жилистою рукою свои красные гноящиеся глаза и понес образа вон из избы, но на пороге остановился и глухо произнес:

— Зачем Карабаш помер? Как крестился, на Рождество мясо ел — Карабаш помер.

Шум ветра ворвался в плохо притворенную дверь, и слышно было, как стучит припертая в сенцах наружная дверца и скрипят сосны. Свечи, прилепленные с самой темноты к бревенчатым стенам, замигали от холодного воздуха. Елыш съежился еще больше, и ему казалось, что к самому их лесному домику кто-то подъехал.

«Должно быть, начальник… на тройках», — подумалось ему.

Слышно и гулко задрожали лошади, и в сенцах заскулила и затявкала собака: потом словно кто проехал с возом сена мимо окон, шурша по бревнам и скрипя полозьями, и опять все стихло.

Вошел отец с пустыми руками.

«Миколай — бог сердитый: он накажет, — в страхе дрожа всем животом, думал Елыш, и ему представлялся грозный русский бог, седой, с безволосым морщинистым лбом и нахмуренными бровями. — Он накажет. Ах, накажет! Он начальник».

И Елышу казалось, что и отец этого боится, и все боятся и знают, что Миколай-тор накажет. Один Большой Семен не боится, потому что он пришел с татарской стороны, со всех берет деньги, а кто не дает, на тех напускает черную болезнь.

«Вот Тора-Аможе не накажет: Тора-Аможе хороший бог, слабый. Она всех любит: и чуваш и русских. И на руках у нее чувашский мальчик, черноглазый, и сама она, как чувашка. Тора-Аможе плакать будет».

И Елыш чувствовал, что слезы ручьями струятся из его глаз при воспоминании об обиженной Тора-Аможе. Как ему хотелось побежать к ней и крикнуть: чего ты плачешь? Не плачь!

Но она жила далеко, в церкви, за русским кладбищем. Когда он подрастет большой, он пойдет к ней, туда, на русскую сторону. И он будет тогда глядеть на нее, долго, долго пока не надоест.

И Елышу было приятно думать и знать, что на свете есть Тора-Аможе, любящая, такая красивая и плачущая.

Потом он видел, как мать затопила очаг и, тяжело гремя, навесила над ним котел с водою. Ему хотелось спать, и потому клубы едкого дыма, не вовремя наполнившие избу и валившие в отворенную дверь, откуда ожесточенно свистал пронзительный ветер, заставляли его плакать еще сильнее. Кроме того, ему казалось, что Большой Семен пришел не один, и привел с собой еще кого-то, который беспрестанно показывается то там, то сям.

Сам Большой Семен тем временем поместился у очага на коленях и начал причитать, обращаясь лицом в сторону отворенной двери.

— Помилуй, помилуй! — кричал он жалобным, гнусавым голосом и странно тряс своею серой, всклокоченною головою.

— Помилуй, Керемет, помилуй! Неужели ты не знаешь, что здесь самые жирные во всей округе куры? Ай-ай, Керемет! Ты бы шел туда, где люди и без того дохнут с голоду: там тебе была бы хорошая пожива. Там много стариков и старух, едва передвигающих от голода ноги, там много мальчиков и девочек, умирающих от болезни рта. Ты бы должен это знать, Керемет, потому что сейчас холодно, ох, как холодно, и мы все замерзаем. Когда я шел сюда, трещали от мороза деревья; по ночам из оврагов подымается снежная буря. Ах, сколько она губит людей и лошадей! Сколько по дорогам покойников. Ах, как страшно в лесу и по дорогам!.. А здесь хорошо, и варится мясо. Здесь много людей, и все сыты. А еще сколько здесь кур и гусей. Мц… мц… И овец, и коров, и быков, и лошадей… Ха-ха-ха!

Большой Семен добродушно посмеялся и потряс головою. И Елышу казалось, что в открытую дверь из лесу тоже кто-то смеется буйный и веселый, и, как дитя, хлопает в ладоши.

— Глуп ты, Керемет! Ай, глуп! И Бог, а глуп. Неужели я должен тебе рассказывать, какой вкус у кур? Мц… мц… Если бы я мог есть кур каждый день! Увы, увы, я ем один хлеб с водою! Если бы, по крайней мере, у меня были деньги. Например, сейчас мне нужно, очень нужно тридцать копеек. Где мне взять тридцать копеек? Керемет велит хозяину дать мне тридцать копеек, и я очень удивляюсь, что хозяин этого не слышит. Я хочу плевать на огонь этого человека, который не понимает самых простых слов. Тьфу, тьфу!