Ангел Варенька

— …Да, все порядке… была в библиотеке… погода очень хорошая, — говорила она ровным и монотонным голосом.

Лев Александрович большими шагами ходил по комнате.

— …До свидания, — сказала она и, положив трубку, несколько секунд не шевелилась. — Это ужасно, ужасно! Я не могу!

Он спросил:

— Какая-нибудь неприятность?

— Этот человек мне совершенно чужд. Зачем он мучит меня! После таких разговоров я становлюсь совершенно больная.

— Успокойтесь, — он осторожно внушал ей, что как человек посторонний не должен был слышать этих признаний.

Она поймала его руку.

— Разве совместная жизнь сближает! Наоборот! — глаза Елены Юрьевны сверкнули влажным и глубоким огнем. — Я ненавижу быт, это бессмысленное однообразное существование с варкой супов, стиркой, кухней. Какая в этом безысходность! Но меня все заставляет жить именно так. Вот и сейчас он спрашивал, не попадалась ли мне в Ленинграде электрическая сушилка для обуви. Весной у него, видите ли, вечно промокшие ноги…

Лев Александрович с тоской посмотрел на дверь. Она заметила это.

— Сейчас я вас отпущу. Вы, наверное, думаете: «Что ей нужно, этой сумасбродке? Зачем она таскает меня за собой?» Так ведь, признайтесь? Я не обижусь. Просто мне весь день сегодня не по себе, и, когда вы появились в библиотеке, я решила, что вас сам бог послал. — Она улыбнулась. — Что ж, прощайте.

Хотя она отгадала его мысли, Лев Александрович энергично запротестовал.

— Что вы! Я никуда не спешу. И не говорите так, пожалуйста. Мне казалось, что это я вас раздражаю… и в библиотеке, и здесь.

Елена Юрьевна остановила его резким жестом несогласия и на минуту задумалась, словно ответить ему сразу означало недооценить всю глубину его наблюдения.

— Нет, вы не раздражали меня, хотя мы с вами во многом очень несхожи. Иногда случается, что за нас все решают обстоятельства. Обстановка. Сейчас какая-то воспаленная, болезненная весна, этот сырой Ленинград и вы… Впрочем, я опять поддаюсь своим чувствам.

Произнеся эту фразу, Елена Юрьевна виновато взглянула на Льва Александровича, как бы прося не осуждать ее за случайно вырвавшееся признание. Иногда она разговаривала с людьми, молчала, слушала, и, хотя на ее лице отображались внимание, озабоченность, веселость и беззаботность, в душе ничего не происходило, и поэтому многие считали Елену Юрьевну тяжелым, трудным, необщительным человеком. Они и осуждали, и жалели ее, уверенные, что иной она быть не может, что такова ее натура, но стоило ее чувствам ожить, и Елена Юрьевна мгновенно менялась, становилась по-настоящему веселой и беззаботной, внимательной и отзывчивой, и тогда все удивлялись, какой она легкий и общительный человек. Никто не догадывался о причине этой перемены, и лишь Елена Юрьевна знала, что причина — в тех самых чувствах, которым другие не придавали никакого значения и которые значили для нее так много. Елена Юрьевна не столько управляла своими чувствами, сколько позволяла им управлять собой, полагаясь на них так же, как на умную и преданную лошадь, способную в любую непогоду найти дорогу домой. Поэтому для нее было важно следить за своими чувствами, лелеять их, ухаживать за ними — наподобие того, как другие женщины ухаживают за кожей лица, укладывают волосы, делают маникюр и красят брови. Сама Елена Юрьевна, кроме пудры и легких духов, не пользовалась никакой косметикой, и весь ее гардероб состоял из пары заношенных платьев и одного вечернего костюма, купленного много лет назад. Дома у нее царил живописный беспорядок, и, кое-как накормив мужа, она часто забывала взять с собой на работу булочку и термос с горячим кофе. Но, испытывая муки физического голода, Елена Юрьевна никогда не позволяла своим чувствам остаться без пищи, хотя при этом не участвовала в музейных интригах, не любила сплетничать и обсуждать других. Она стремилась к более изысканной пищи для своих чувств, находя ее в одиноких прогулках, чтении любимых книг и слушании музыки. Поэтому Елена Юрьевна и устроилась на работу в музей, надеясь, что здесь, в тишине музейных стен, сможет проводить время наедине с собственными мыслями и чувствами.

X