Ангельский рожок

Очень быстро гений понял, что настоящий Бог должен оставаться невидим, как ветхозаветный Бог-отец. И – исчез. Он исчез не только с обложек собственных книг, не только с рекламных афиш и флаеров; он прекратил доступ к телу всей журналистской своре, поклонявшейся своему высокотиражному идолу. Он стал, наконец, невидимым.

Тут надо заметить, что за границей Мэтр отечественной словесности временами материализовывался, приобретая некоторую телесность, ибо западные литературные агентства, как и ректораты университетов, привыкли к более осязательным фигурам в литературе и в жизни. И уж если они издают иностранного автора, то требуют от него какого-то минимального присутствия на публике и личного участия в продвижении книг.

Вспомним: ветхозаветный Бог тоже являлся кое-кому в разных неудобных местах и при неудобных обстоятельствах – то в горящем кусте, то посреди Синайской пустыни. Правда, показывался, в основном, лишь Моисею, да и то – с тыла, дабы не устрашить чрезмерно.

Что ж, решил наш бог, – покажемся.

Так, однажды Мэтра пригласили на семестр в один из крупнейших университетов Соединенных Штатов Америки – речь шла о курсе лекций по современной русской прозе.

Это было время, когда в читательской среде муссировался слух, миф, легенда – называйте эти глупые сплетни как угодно, – что автор популярных романов – женщина.

Да нет, уверяли очевидцы, студенты университета, кому посчастливилось оказаться в нужном месте в нужное время; нет, он явился в первый день нового семестра в студенческую столовую абсолютно голым, – голым, как есть, и, поверьте, женщиной там и не пахло, а пахло нормальным потным мужиком, только что с самолёта. При всей западной толерантности явление голого Мастера всё же вызвало не то чтобы замешательство или ажиотаж, но разные толкования: ему здесь жарко, после России; у него болезнь повышенной чувствительности кожи; он гениален и потому рассеян: сняв одежду перед тем, как войти в душ, задумался над сюжетным ходом в новом романе и… забыл про одежду, а заодно и про душ. Тело у бога было обыкновенным человеческим, слабо волосатым, с незагорелой задницей.

Словом, оригинальный русский писатель настолько заинтриговал студенческую братию, что на курс к нему повалили записываться толпы. От него ждали сенсационных откровений, парадоксальных изречений, бунта против скисших эстетических… ну и тому подобное, чего эти обалдуи всегда ждут и восторженно приветствуют. Однако…

Однако ни единой лекции вообще в данном семестре не случилось: Мэтр – голый или одетый – исчез из поля зрения и студентов и администрации колледжа. Его искали, в номер к нему деликатно стучались, затем встревоженно ломились…

Тщетно: он исчез таинственно и бесследно.

Впрочем, в последний день семестра вновь материализовался: в той же студенческой столовой и в том же неприхотливом перформансе. Голый, с подносом в руках, проследовал к свободному столику перед окном, уселся спиной к обедающим и, в молчании всего зала, невозмутимо схомячил всё до последней крошки. После чего отнёс поднос с грязной посудой в специально отведённое для того место и удалился навсегда.

– А что кушал? – с нездоровым интересом обычно спрашивал кто-нибудь в этом месте рассказа.

– Морковный шницель с рисом.

– И где, где был-то весь этот семестр?!

А вот на этот вопрос пусть уже отвечают биографы Великого.

Батюшки, а ведь мы даже забыли его назвать! – вот как въелась-то в нас атмосфера таинственности, окружающая его имя, пока ещё вполне произносимое и вполне обыкновенное: Георгий Анатольевич Крамсков.

Да, Георгий Анатольевич, его так и Надежда называла в телефонных беседах. И надо сказать, голос его – тоже равнинный, весьма обыкновенный, скорее, высокий, скорее, приятный, – она узнавала сразу, ибо порой часами ждала, сидя у телефона.

Дело в том, что Георгий Анатольевич, верный себе, время от времени бесследно исчезал, оказываясь не доступным ни телефонным, ни электронным, ни каким-либо иным способом. Кое-кто считал, что он уединяется в монастырской келье где-то в горах Тибета; кто-то выдвигал ещё более туманные, оккультные, а то и фантастические предположения, связанные с внеземными контактами Великого. Надежде, однако, он назначал день и час, когда позвонит на телефон редакции, ведь в работе автора с редактором всегда есть какие-то текущие заботы, всегда есть о чём поговорить.

Почему-то происходило это ночами – возможно, из-за разницы во времени. Оставшись одна в огромном пустом здании (не считая охранников на входе), Надежда сидела возле телефона в своём закутке, в тупике лабиринта из пачек книг, как собака у дверей сельпо в ожидании хозяина; вздрагивала от малейшего звука, и когда – всегда оглушительно и страшно! – в ночи голосил телефон, вскакивала и от волнения разговаривала полушёпотом, стоя на негнущихся ногах.

Эта паранойя имела под собой некоторые основания.