Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе»

Вот Иван Солоневич в «Народной монархии» обращает внимание на то, что Лев Николаевич Толстой всячески избегаетизображатьвсвоихроманахирассказах «счастливые семьи», его интересуют лишь «семьи несчастные»: «Дело, в частности, заключается в том, что всякая литература, в особенности большая литература, всегда является кривым зеркалом жизни. Ее интересует конфликт и только конфликт. Л. Толстой так начал свою “Анну Каренину”: “Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему”. […] Большая литература есть всегда литература обличительная. Именно поэтому благонамеренной литературы нет и быть не может. Тоталитарные режимы не имеют обличения – не имеют литературы. “Обличение” обличает всякие неувязки жизни – их есть всегда достаточное количество. Но творчество жизни также всегда проходит мимо литературы. Счастливая семья, занимающаяся творчеством новых поколений, – о чем тут писать? Толстой попробовал, но, кроме пеленок Наташи Ростовой-Безуховой и пуговичек Долли, даже и у него ничего не получилось. Или – получилось что-то скучное. Критика разводит руками: зачем нужны были эти пеленки?»[345]

Любой настоящий художник слова или кисти рано или поздно приходит к выводу, что его творчество может принести пользу человечеству лишь в том случае, когда он будет стремиться показать аудитории положительного героя. Такого героя, которому люди захотят подражать. Причем не выдуманного, сказочного или фантастического, а «списанного с натуры». Людей не обманешь, они придуманным образцам, «искусственным моделям» доверять не будут. Поохают, поахают, выразят свое восхищение, но тут же забудут.

Даже сами писатели признаются, что выводить положительных героев в своих произведениях – дело неблагодарное. На этом ни славы, ни денег не заработаешь. Писатель – существо, в высшей степени зависящее от читательской аудитории. А массовый читатель живет страстями, жаждет не истины, а острых ощущений. Литература питает страсти плотские и душевные, культивирует не любовь, а ненависть. Годится любая ненависть – межличностная (бытовой уровень) или классовая, национальная, религиозная. «Писатель, который любит или ненавидит, менее убедителен, чем тот, кто любит и ненавидит», – признает современный колумбийский писатель и философ Николас Гомес Давила (1913–1994).

Итак, писатели понимают, что положительный герой – товар не ходовой. Публике нравится отрицательный герой. Почему? – Да потому, что читатель чувствует себя выше такого героя, получает моральное удовлетворение. Как тот евангельский фарисей, который стоял в храме рядом с мытарем-грешником и «молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю…» (Лк. 18:11–12).

Если отрицательного героя правильно подать, то он может даже повеселить. Хрестоматийные примеры – поэма «Мертвые души» или пьеса «Ревизор» Н. В. Гоголя. Сам Николай Васильевич признавал, что единственное положительное лицо его комедии «Ревизор» – смех. В жизни писателя произошло духовное прозрение, и Николай Васильевич попытался кардинальным образом развернуть свое творчество в сторону добра и положительного героя. Чтобы таким образом вести читателя к Богу. Сел с этой целью писать второй том «Мертвых душ». «Гоголь хотел так написать свою книгу, чтобы из нее путь ко Христу был ясен для каждого»[346]. Попытка, как полагают исследователи творчества и жизни писателя, не удалась, рукопись второго тома была сожжена. Наступил творческий кризис.

Как пишет Александр Пономарев, «Гоголь потерпел великую неудачу в попытке художественно изобразить Добро. Зло, похоть, разврат как-то особенно легко и сочно удаются их изобразителям: первая часть “Мертвых душ” как раз об этом. Вторая часть замышлялась как антипод, писатель собирался вывести на страницах идеального представителя Добра: …замысел не удался, Гоголь понял, что достиг предела своих возможностей как художник – здесь тропа литературы кончалась и начиналась иная. Выпускать недоделку он не мог, посему сжег рукопись»[347].