Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе»

Есть избитая формула, что, мол, поэт творит, когда ему является некая «муза» (в древнегреческой мифологии – покровительница искусств). Но чем больше я знакомлюсь с творчеством поэтов, тем более понимаю, что на самом деле им чаще является малосимпатичный субъект, описанный Есениным в «Черном человеке». Или «мохнатый злобный жлоб» Владимира Высоцкого. Да, прав был Гомер, сказав: «Много лгут поэты!» Ибо «начальники» и «суфлеры» многих поэтов – профессиональные лжецы.

Примерно к этому же выводу приходит современный православный писатель В. К. Романченко: «В поэзии человек в наибольшей степени погружается в бессознательную стихию души, давая простор страстям, не умеряемым не только религиозным чувством, но даже и элементарной рассудительностью. Оттого так трагичны жизненные судьбы поэтов, несмотря на всю их земную славу.

Православный взгляд на творчество приводит к выводу, что и в сфере творчества не обходится без сатаны. Внутреннее творчество – творчество человеком самого себя, дело Христово – сатана стремится подменить плотским творчеством и через то самое подчинить себе человека. Лишь очень немногие из ученых, философов, художников, писателей, поэтов, музыкантов избежали этого, не говоря уже о современных кумирах: актерах, эстрадных певцах, спортсменах и т. д.»[277].

Женщина как «печатная машинка» демона

Нельзя обойти и женщин из «писательского цеха». Вот известная наша поэтесса Марина Цветаева (1892–1941). «Цветаева сравнивает состояние творчества с наваждением: кто-то в тебя вселяется, твоя рука – исполнитель» (с. 191). «Согласно ее теории искусства, которая лишь на первый взгляд кажется моралистической, поэт свободно и обратимо отдает себя во власть чары, стихии, природы, демона, чумы или революции. Цветаева со знанием дела обдумывает условия контракта: “Демон (стихия) жертве платит. Ты мне – кровь, жизнь, совесть, честь, я тебе – такое сознание силы, […] такую в тисках моих – свободу”»[278].

Если мы уж вспомнили женщин, то, наверное, наиболее ярким примером автоматического письма является творчество основоположницы теософии Елены Блаватской (1831–1891). Это общеизвестный факт. Даже на портале Теософического общества мы читаем о ней: «Своего рода биологический робот, пульт управления которого передавался между учителями. Своего рода печатная машинка, на которой писался текст “Разоблаченной Изиды” и “Тайной доктрины” (два основных произведения Блаватской – В. К.). Но это нисколько не умаляет ее заслуг, потому как без такой машинки не было бы этих книг… Она как катализатор духовного развития Европы, без которого […] толклись бы на месте еще несколько сотен лет»[279].

Две души Максима Горького

А вот Максим Горький, он же Алексей Пешков (1868–1936). Максим Горький не только сам занимался литературным творчеством, но и направлял творчество всех советских писателей. Горький был самым издаваемым в СССР советским писателем: за 1918–1986 годы общий тираж 3556 изданий составил 242,6 миллиона экземпляров. Если же принимать в расчет всех русских писателей, то Горький уступал лишь Л. Н. Толстому и А. С. Пушкину[280]. Своими лукавыми писаниями Горький соблазнил десятки миллионов советских людей.

Как образно выразился Ю. Воробьевский, в 1868 году родился Алексей Пешков, а после того, как в него вселился дьявол, он получил новое имя – Максим Горький. С тех пор в писателе было две личности – прежний Алексей Пешков и вновь «подселившийся» Максим Горький. Причем второй был начальником, который помог писателю добиться славы и стать главным в цехе «пролетарских писателей». Евгений Замятин так писал об этом шизофреническом состоянии: «Они жили вместе – Горький и Пешков. Судьба кровно, неразрывно связала их».[281] Примерно то же самое заметил Корней Чуковский, который опубликовал в 1924 году работу под многозначительным названием: «Две души Максима Горького»[282]. Вот фрагмент из этой работы, где Корней Чуковский обращает внимание на сходство Горького и Толстого: «в нём, как и в Толстом, две души, одна – тайная, другая – для всех, и одна отрицает другую? Первая глубоко запрятана, а вторая на виду у всех, сам Горький охотно демонстрирует ее на каждом шагу».