Англичане едут по России. Путевые записки британских путешественников XIX века

Однажды вечером я пошел посмотреть на магометанское моление. Мне сказали, что я могу стоять на крыльце, где верующие оставляют свою обувь, но ни в коем случае не должен входить внутрь мечети, что заставило меня вспомнить слова Всевышнего, сказанные Моисею: "Не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая"[629]. Молитвы были заунывными и торжественными. Люди ровными рядами стояли на коленях прямо от самой двери, по сигналу муллы они встали, поклонились, сделали несколько шагов и опять пали ниц, повторяя это до тех пор, пока не приблизились к алтарю. Мне сразу вспомнились слова Священного Писания: «Придите, поклонимся и падем перед Ним, преклоним колена перед Господом, Создателем нашим»[630]. Никаких песнопений не было, мулла просто прочитал несколько фрагментов Алькорана[631], после чего все разошлись по домам.

На окраине города, на берегу реки имеется прекрасный длинный бульвар[632], откуда открывается обширный вид на равнину, ярмарку и пестрое сборище караванов и азиатов. Каждый вечер в павильоне играет приличный оркестр. Аристократия, казачьи офицеры и русские чиновники прогуливаются там со своими семействами, а флегматичные, невозмутимые магометане сидят на траве под деревьями со скрещенными ногами, беседуют и около девяти часов вечера расходятся по домам. В магометанском квартале нет ни кабаков, ни пьяных, так что здесь не требуется вмешательства сэра Уилфрида Лоусона[633].

Мне никогда не приходилось видеть столь крепко сложенных мужчин, как эти бухарцы и центральноазиаты – все они были словно Адонисы[634], гордые и благородные, особенно когда сидели верхом на коне. Говорят, что они могут делать с помощью лошадей любую работу, но предпочитают самую легкую. Их пронзительные черные глаза сверкают, как бриллианты, однако башкирцы, калмыки и киргизцы представляют собой жалкие, убогие, ужасного вида существа, истинное воплощение монгольской неприглядности.

Я стал свидетелем еще одной, очень впечатлившей меня сцены. Узнав, что мне на некоторое время предстоит задержаться в Троицке, я отправился в полицию, чтобы отослать домой копию моего паспорта, однако полицейских здесь не было: оказывается, Троицк подчиняется оренбургскому военному губернатору. Тем временем на улице началось что – то невообразимое – все куда-то бежали, стоял барабанный бой, строем промаршировали солдаты. Я тоже побежал за всеми, решив, что случился пожар, но спросил у своего извозчика, что все это значит. Он сказал: "Ступайте за мной!" Так я и сделал, и вскоре мы подошли к толпе, которая окружила повозку, на которой везут осужденных на казнь. На ней спиной к лошадям, а лицом к улюлюкающим ротозеям сидела молодая женщина. Ее отчаянные вопли заглушала барабанная дробь, а руки и ноги у нее были крепко связаны сзади. Затем ее сняли с повозки и привязали к столбу, который сразу окружили солдаты. После этого палач закатал рукава своей красной рубахи (его лицо было еще краснее), перебросил через плечо белое полотенце, залпом выпил стакан водки и взял в руку плеть. Затем офицер зачитал осужденной приговор, который я не расслышал. Она восприняла его равнодушно. Священник причастил ее, несколько раз взмахнув крестом над головой преступницы. Как только палач нанес ей первый удар, офицер сообщил, что принято решение сослать ее в Сибирь. Толпа недовольно загудела, и бедняжка, потеряв сознание, упала в корзину с соломой. Все были разочарованы. Оказалось, женщину осудили за убийство собственного ребенка. Я уже собрался было ехать обратно, но барабаны застучали вновь. На этот раз перед толпой предстали двое осужденных, но неожиданно схватили самого палача: оказалось, что прежде чем начать пороть одного из этих преступников, приговоренного к восьмидесяти ударам кнутом за побег (уже не первый!) из Сибири, он что-то поднял с эшафота. Это была записка с просьбой не особенно стараться, и к ней было приложено три рубля. Экзекуцию немедленно прекратили, палача заковали в кандалы и отправили к оренбургскому губернатору.