Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

Передо мною был сухой, прямо держащийся человек, кажущийся моложе своих 49 лет, на русского как будто и не похожий; но все же, если всмотреться, – несмотря на прямой пробор и некоторую неподвижность лица – определенно русский. Таких я уже видала: с довольно высокими скулами и узким, почти азиатским прорезом глаз.

Вероятно, более эмоциональный человек и не захотел бы впоследствии встречаться со свидетелем неприятного для него события, но Замятин был умен и, несмотря на свою уклончивость от сношений с эмигрантами, как-то очень быстро к нам приручился. В следующие свои приезды он уже останавливался у нас, на мансарде нашего дома, где останавливались и Владимир Сирин [В. В. Набоков], <…> Марина Цветаева, Марк Слоним, Дон-Аминадо, Тэффи.

Именно у Шаховской Набоков познакомился с Замятиным, однажды попросив ее передать тому дружеский привет («он пресимпатичный»)[540]. Она явно считала Замятина интересным человеком и впоследствии очень убедительно проанализировала его характер, подчеркнув ту двойственность, которую он сам так хорошо чувствовал в себе:

Такую энергию и трудоспособность я мало у кого встречала, так же как редко встречала среди русских такого всесторонне образованного человека. <…> Попыхивая трубочкой, Замятин читал нам свои повести, восхищая своим языком, а иногда и раздражая нарочитостью своего стиля. Человек он был добрый и всегда заботился об участи друзей, оставшихся в России, в частности об Анне Ахматовой. Но не было в нем легкости, присущей добрым людям. Как будто какая-то тяжесть его давила и не юмор у него был, а сарказм, вырощенный на скептицизме, а может быть и на отчаянии. <…> Замятин внушал уважение не только глубокой своей порядочностью, но и очень старательно скрываемой добротой. Может быть, скрывал доброту потому, что не мог рационализировать этого чувства и верил в технику, в прогресс, в науку, в творчество, строго контролируемое и подверженное известным законам, а жизнь и собственные эмоции никаким законам, ему понятным, не повиновались, ускользали от анализа и точных определений [Шаховская 1975: 176–178].

Несмотря на похвалы в адрес Эттли, исполнявшего роль Левши, «Блоха» получила разгромные отзывы в бельгийской прессе[541]. Замятин вернулся из Брюсселя в Париж 10 декабря и отправил Куниной-Александер на удивление радостный рассказ о прошедшем спектакле, даже сообщив, что начались переговоры о переводе пьесы на фламандский язык: «В Париже – премьера – очевидно, на следующей неделе». Так как ранее Федин упомянул о финансовых трудностях Ахматовой, Замятин попросил Кунину-Александер отправить для нее в Ленинград передачу в виде посылки или кредита в Торгсине[542]. На следующий день он попросил Шаховскую сделать то же самое, велев отправить посылку Аграфене Павловне, которая передаст ее лично Ахматовой [Шаховская 1975: 179]. В письме Федину он объясняет свой относительно жизнерадостный настрой: «Я из Брюсселя вернулся уже двуногим; неизвестно почему, но ишиас мой исчез почти без следа (тьфу, тьфу!), хотя никаких диет не блюл и раза два даже порядком выпил»[543].