Англичанин из Лебедяни. Жизнь Евгения Замятина (1884–1937)

Публикация романа «Мы» на русском в 1952 году, за которой последовали «Лица» в 1955 году, вызвала новую волну интереса к творчеству Замятина. В 1950-х годах вышли переводы «Мы» на несколько языков, в том числе на итальянский и немецкий, в 1959 году был переиздан английский перевод Зильбурга, а в 1960 году появился новый перевод Б. Г. Герни. Славистские кафедры университетов по всей Европе и в США с энтузиазмом приняли этот текст, который при жизни автора был крайне недооценен, а теперь, после эры сталинизма и Второй мировой войны, обнаружил свою ценность как одно из самых провидческих художественных произведений своего века.

В Университете Беркли, Калифорния, этот новый интерес к работам Замятина нашел свое отражение в написанной в 1965 году докторской диссертации Алекса Шейна, которую он в дальнейшем развил, превратив в первое исследование, посвященное писателю – «Жизнь и творчество Евгения Замятина», – изданное в 1968 году. Научным руководителем Шейна был, конечно же, профессор Г. П. Струве, и хотя в то время он не имел доступа к архивам в России, Шейн смог проконсультироваться с самой Людмилой незадолго до ее смерти, а также с друзьями Замятина Чарльзом Маламутом и М. Л. Слонимом. Маламут писал Шейну: «Он был человеком большого мужества, большой целостности; следовательно, бескомпромиссен в своей преданности определенным важным принципам и стандартам. <…> В позиции Замятина относительно конкретных вопросов и собственных принципов не было самообмана, не было бегства от реальности»[623]. Этой преданной группе друзей Замятина с помощью Оруэлла и Струве удалось сохранить его репутацию и донести ее до второй половины столетия, а дальше она только росла и укреплялась.

В России имя Замятина после середины 1930-х годов практически не упоминалось, за исключением очень редких случаев, когда о нем вспоминали как о «буржуазном писателе, [который] в своих произведениях (особенно в «Пещере» и «Нечестивых рассказах») рисует картину, совершенно искажающую советскую действительность. В опубликованном за границей романе “Мы” Замятин злобно клевещет на советскую страну»[624]. Несмотря на огромный вклад, который он внес в развитие ранней советской литературы, его роль была почти полностью вычеркнута из ее истории. Его имя почти не упоминается, например, в мемуарах и переписке Федина и Эренбурга, опубликованных при их жизни. В 1966 году случился момент оттепели, когда Ленинградская публичная библиотека отважилась составить биобиблиографический каталог произведений Замятина, но в то время он так и не был опубликован – цензоры просто изъяли его из седьмого тома Энциклопедии русских советских писателей[625]. Реабилитация Замятина состоялась только в последние дни существования СССР, когда политика гласности в 1988 году привела к первой публикации романа «Мы» в стране, где он был написан. Роман вышел в журнале «Знамя». По причине отсутствия каких-либо архивных фондов рукописей или черновиков романа в этом издании (как и всех последующих в России до нового издания 2011 года) был просто перепечатан текст из «Chekhov Press», вышедший в 1952 году[626]. С 1990-х годов серия конференций и важных публикаций в России за авторством ученых из Москвы, Санкт-Петербурга и других городов, а также открытие музея в его бывшем доме в Лебедяни упрочили место Замятина в истории литературы как русского писателя первостепенной важности. Последующее включение его в школьные и университетские программы, несомненно, на сегодняшний день позиционирует его – хотя и с большим опозданием – как классика русской литературы.

Подводя итоги, хочется предоставить слово двум почитателям Замятина за пределами России, писавшим по-английски. Первый из них – Чарльз Маламут:

На протяжении 53 лет своей жизни (1884–1937) Евгений Замятин был единственным русским писателем с советским гражданством, которого Кремль не мог заставить надеть ливрею.

Он жил и умер, храня верность высоким гражданским стандартам, установленным для русской литературы ее великими мастерами еще в XIX веке. <…> Он приветствовал освобождение от старых оков, которое принесла революция 1917 года, но возненавидел ее губительный догматизм и регламентирование жизни и сразу же стал бороться против него [BAR].

М. Л. Слоним, вспоминая человека, чью жизнь он едва не погубил в 1927 году и которого через десять лет провожал в последний путь, резюмировал: